Надежде было с каждым днем все мучительнее представлять, чтоона у всех в Новогрудкове вызывала только ненависть. Cейчас она не былаэкзотическим инструктором по восточным единоборствам, непобедимой амазонкой.Она была просто бесконечно усталой, одинокой женщиной, и сердце болело отжалости к себе до того, что Надежда научилась плакать. И ей хотелось, чтобы еелюбили. Кто-нибудь, все равно кто. Хотя бы тайком. Хотя бы не признаваясь вэтом ни ей, ни себе…

Предположим, виновником оказался бы кто-то один и вложил быв этот поступок некое прежде светлое, а потом набухшее темнотой чувство. Нупредположим – от нечего делать. Кого бы предпочла Надежда?

Никого! – был первый возмущенный ответ. Не родился на светтакой человек, такой мужчина. Eсли уж к красавцу Алику Вахаеву, напоминавшемуодновременно Тариэла и Автандила из иллюстраций к «Витязю в тигровой шкуре»,только мастью посветлее, она относится совершенно спокойно, как к брату идругу, то разве мог бы затронуть ее сердце хоть кто-то из этих изуродованныхвременем, спившихся подонков? Разве что Кешка еще сохранил хотя бы внешнеесходство с человеком, и, поднатужась, в нем даже можно было узнать того развеселогомальчишку, с которым Надя давным-давно училась в одном классе. Да она его почтине замечала: ну как барышня, у которой с шестого класса рост под метрсемьдесят, может обратить внимание на полутораметрового шибздика?! Помнилисьтолько вечные шуточки Кешкины и его яркие, карие, лукавые глаза. И он,помнится, хорошо пел. Как заведет про Брянский лес своим тоненьким рвущимсяголоском… или старинную, трогательную: «Динь-динь-динь, динь-динь-динь,колокольчик звенит, этот звон, э-этот звон о любви го-во-рит…»

Надежда сердито смахнула слезы с глаз. Да… совсем дошла.Бери голыми руками и делай что хочешь!

И все-таки теперь она не могла избавиться от мыслей о Кешке.Нет, простить его – об этом и речи быть не могло! Но ведь невыносимопредставлять себя гуляющей рыжей кошкой, в которую в одну ночь излили семясразу три кота: черный, белый и серый, а потом среди ее серых, черных и белыхкотяток оказался один с головой рыжей, лапками беленькими, хвостом серым, атуловищем – черным…

Вот родит она что-то такое… серо-буро-малиновое. Лучше бы ужкареглазого, веселого, русоволосого. Все-таки ему жить в чьем-то доме, такпусть не будет у него ни каменно-жестоких черт Матвея, ни расплывчатойдевчачьей красоты Игоря. Кешка – он был очень даже ничего! Вернее, был бы. Bовсяком случае, детишки его, которых видела на улице деревни Надежда, уродилисьхоть и малорослы, но вполне…

А вот бы знать, будет ли похож на них этот, как его…Пацанчик…

Надежда знала, что родит сына. Алик, обследовав ее накаком-то немыслимом аппарате, подтвердил: мальчик. Мелковат для своего срока,но по внешним признакам нормален.

У Надежды глухо стукнуло сердце. Mелковат! Точно, Кешкин.Кареглазый…

– А сколько у него голов? – спросила она испуганно, и Вахаеввытаращил глаза, а потом сказал раздраженно:

– Tы, Надя, уже совсем спятила, что ли? Ну сколько у негоможет быть голов?! Одна, разумеется! У тебя-то одна, чего ж у него будетиначе?!

…Иногда Надежде казалось, что у нее нет вовсе ни однойголовы, а глупые, глупейшие мысли рождает ее бесформенное тело, все пропитанноебуйными материнскими соками, будто ядом.

Вот, скажем, знай она в то утро или даже потом, когдауверилась, что беременна, – знай она наверняка: изнасиловал ее Кешка, а Матвейс Игорем только держали… ну, хотели, может быть, тоже, да к хоти нужна ещемоща, а этого у них уже не осталось. Вот сложись все этак, избавлялась бы онаот ребенка так же яростно? Ненавидела бы его так же страстно? Или понемножкуженская суть взяла бы свое, и родила бы… да мало ли женщин растят безотцовщину?И что? Всякие придурки только у придурковатых матерей вырастают, а ведь она,Надежда, вполне могла бы…

«Прекрати! – мысленно одернула она себя. – Прекрати сейчасже!»

Чтобы прогнать безумные мысли, достала из-под подушкиконвертик, пересчитала сотенные и пятидесятидолларовые бумажки с портретамикаких-то американцев. Одного звали Грант, другого – Франклин. Хорошие ребята,верные друзья – не подведут, даром что империалисты проклятые. Hикто из них,наверное, бывших одноклассниц не насиловал, не то что этот Кешка! И нечего,нечего забивать голову всякой чепухой!

Эту ночь, едва ли не единственную из всех, Надежда спаласпокойно, а утром вдруг принялась выспрашивать у доктора, как именно лежитребенок и есть ли шанс, что он родится нормальным, здоровеньким. И существуетли цветной сканер, чтобы рассмотреть, какого цвета у него глаза… если, конечно,он их там, в животе, открывает?..

Неведомо насчет ребенка, однако у Вахаева глаза были открытыво всю ширь. И на Надежду он смотрел, словно видел ее впервые.

– Ты чего? – спросила наконец Надежда.

– А ты чего? – поинтересовался в ответ Вахаев.

– Да я так… ну, беспокоюсь, чтоб нормальный ребеночек досталсятем, кто его ждет, – неловко пояснила Надежда.

– А, понятно, – отвел глаза Вахаев. Заметил ли он, чтоНадежда впервые назвала «нечто» ребеночком?.. – Не бойся, все с ним хок-кей.Только вот ты, матушка, перехаживаешь, а это плохо. С твоим узким тазомперехаживать нельзя.

– Так ведь всего только 25 января! – испугалась Надежда. – Аты говорил, рожу, мол, 30-го или 31-го.

– Ошибка в расчетах, – спокойно пояснил Вахаев. – Бывает. Тыуже на четыре дня переходила, не меньше. Ладно, попробуем помочь.

И, засунув свою большую, умелую, обтянутую мертвенно-желтойперчаткой руку в самую глубину Надеждиного лона, он что-то там такое надавилили повернул, отчего дикая боль пронзила ее – да такая, что Надежда неудержалась от крика.

– Гурия! – крикнул Вахаев.

В дверь заглянула медсестра.

– Помоги Надюше собраться в предродовую.

– Послушай, – сказала Надежда, хватаясь за его руки ипоражаясь, какие они горячие. Потом она сообразила, что это ее пальцы ледяные.– Послушай, Алхан, я не хочу под наркозом, понимаешь? Не хочу. Вот, возьми… –Она выхватила из-под подушки конверт. – Возьми, пусть на всякий случай у тебяпобудет. Я… я, может быть, еще передумаю… Не надо наркоза! – почти вскричалаона, увидев, что, повинуясь быстрому взгляду Вахаева, Гурия вышла, а через мигвернулась со шприцем, ампулами и резиновым жгутом. – Может быть, я его оставлюсебе, мне только надо на него сперва посмотреть…