Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Пойми, – говорила мать, – ему надо, он с детства… сам по себе.
– Да-да, я в курсе, в Крыму! Санаторничает!
Едва попадая в рукава, песочный напялил куртку. Застегнулся, бледнея с каждой пуговицей, гаркнул:
– Совсем в своем Крыму обнаглел! А ты потакаешь!
В тапках и толстой куртке он выглядел жалким. Захотелось толкнуть к нему ботинки, но я не стал. Пусть все сделает сам. Тапки полетели по коридору, песочный зашнуровался и бросился вон.
– Шапка, Денис! – крикнула мать, но он уже хлопнул дверью.
С потолка ссыпалась белая горсть штукатурки.
Мать кроила, а я сидел рядом на детском стульчике и пил молоко с маслом. Хрум, хрум – резали ножницы, оставляя махристый край. На ощупь ткань была мягкая, чуть холодящая, и мне нравилось касаться ее щекой.
– Цвет хороший, – я погладил васильковые складки, – тебе идет.
– Себе и шью, – улыбнулась мать, – друзья Дениски в гости зовут. Говорит, приятные люди, так я вот, чтобы в грязь-то лицом…
– Думаешь, вы помиритесь?
– Конечно, мальчик. Он как спичка пыхает, а горит ровно. Смотри-ка, зима совсем!
Я обернулся. Снег стал куда гуще утреннего, выбелил ветки сирени. На крыше старенькой «Волги», почившей под нашим окном, собрался тощий сугроб. Здесь же, в комнате, цвело васильковое поле, и на макушке моей лежала теплая рука.
– Ты правда волновалась?
– Да, ближе к полуночи, а потом прошло. Не сразу, но прошло.
Она распутала колтун у меня на затылке, наклонилась, шепнула:
– Не бывай там больше, мальчик. Обещаешь?
– Обещаю, – честно ответил я.
Гетто закрылось. Сгнило, выстарилось до корней. Вернуться туда нельзя, как нельзя найти тех, кто вовсе не хочет найтись. Петр смеялся: мозг у тебя самоварный, сам себя варит. Кидай ему в котел, а то свихнешься. Этим утром, с васильками и снегом, кидать в котел было нечего. Я застрял в пустоте, как между рамами муха – жужжал, бил крыльями и никуда не мог долететь.
Хрум, хрум.
– Готово, – мать приложила к себе половинку лифа, – нравится?
– Да.
Может, и прав песочный. Я плевал. На всё и на всех. Подумаешь, не спала, отоспится завтра. Дошьет свое платье и ляжет, времени у нее полно. Это я тороплюсь, это мне очень надо, пока зверь еще бродит рядом… Дыхание сорвалось. Собрав обрезки ткани в комок, я ткнулся в него лицом.
– Ма… – голос не слушался, – ма…
– Не надо, мальчик, – она тихо звякнула ножницами, – я слышу тебя и так.
Пришел декабрь, холодный, с толстыми корками льда. На площади у завода поставили елку – без огней, но с шарами и бантами. Контора писала письма, и я носил их по городу то в рюкзаке, то просто за пазухой. Писем было много, словно Михеич, наш нервный шеф, крепко в кого-то влюбился.
Седьмого числа под дверью конторы я обнаружил Жира. Прилично одетый и даже стриженый, он пил какао из местного автомата.
– Ты к кому такой гладенький? – усмехнулся я.
– К тебе, конечно, – Жир бросил стаканчик в урну, – узнал кой-чего, вот и пришел.
– Почему сюда?
– Так вчера на дороге к сараю ждал, весь обмерз. Здесь хоть тепло.
– Ладно, – я сел на диванчик и махнул ему, – излагай.
Жир плюхнулся рядом, перекосив сиденье, достал из кармана бумажку:
– На, тут все написано.
Я развернул и, с трудом разбирая корявые буквы, прочел:
бландин короткие
кросавчек
нос худой
выше хреща ниже зябл
прикид дарагой
кеды америка
– Что это?
– Башмак, который твой сарай развалил. Так он выглядел, зуб даю. Не сам валил, конечно, кто же к нам такого пустит. Денежку кой-кому дал. Не-не, даже не думай. – Он понял, что я хочу спросить – кому, и зажал ладонями уши.
Ладно, пусть живут. А портретик-то знакомый. Один в один – белобрысый Ситько. Все как будто сошлось: стычка в стекляшке еще в сентябре, потом через месяц погром и слежка… Зачем? Ладно, положим, в Саду ему было не сладко. И трусы его кочевали с крыши на дерево, и зуб я ему выбил, вообще-то молочный, однако орал он часа четыре. Про чердак и говорить нечего. Всякое случалось. Но, во-первых, начинал всегда он, причем подленько так, из-за угла. А во-вторых, нам уже по шестнадцать и беситься из-за детских ссор…
Я смял бумажку.
– Как поживает Хрящ?
– А чего ему сделается? – ухмыльнулся Жир. – Весь в делах. Велел напомнить тебе про должок, скоро отдашь.
– Передай-ка Хрящу… – пальцы сами сложились в кукиш, – вот ему передай!
– Ладненько, передам. Ты скажи главное – мы-то в расчете?
– В расчете.
Жир, довольный, выбрался из диванной ямы, снова пошел к автомату. Дзынь, дзынь – монеты падали одна за другой, и с каждым дзынем я уходил все глубже. Там, в глубине, я планировал вылежать и решить, как собрать этот глупый бесцветный пазл.
Вот оно! Наконец-то! Двадцать минут назад, только-только я разогрел ужин, запел сотовый. Звонил Мелкий, на взводе, но очень довольный.
– Зяблик, скорее, тут к твоей тете пришли!
– Кто?!
– Дядька какой-то. Жирный, маленький, меньше тети даже. В дверь стучал, чуть не сломал. Злой, наверное.
В такси, старом с дребезгом «мерсе», я сел за водительским креслом. Шофер густо кашлянул, спросил, правда ли, что на Химиков. Услышав «да», рванул как помешанный, с хрустом и визгом колес. Свет фонарей бил мне по глазам, я жмурился, шептал: «Быстрее, быстрее», – и крупно, по-зимнему дрожал.
Когда мы свернули на Химиков, я расплатился и вылез в уличный смог. Почти побежал вниз – к дому с гербом и кружевом. Навстречу мне тоже бежали, топая и сопя.
– Он там, там! – кричал Мелкий сквозь ветер и шелест шин.
Я подхватил его на руки и так, на руках, донес до Веркиного крыльца. Занавески на окнах были отдернуты, как по заказу, из комнаты лился тусклый свет.
– Ну, смотри. – Я поднял Мелкого к стеклу и сам заглянул внутрь.
Внутри горел торшер с тканым абажуром, дымилась картошка, только снятая с огня, и шесть бутылок пива ждали кого-то на низком столике. Кого?! Недавней осенней ночью, в кинутой богом деревне, я так же стоял у окна. Впивался ногтями в рамы, дрожал и верил, что все должно выйти по-моему. А вышли лишь дуля с маком и скверный-прескверный долг.
– Он! Зяблик, он! – Мелкий едва не свернул мне шею.
Низкий, ниже Верки, толстый, как паровоз. Нос – нашлепка на пол-лица, битые в драке губы. Злой, увечный, вынутый с самого дна. И
