Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Руки, сильные, злые, схватили в кольцо, сжали голодным удавом. Стало трудно дышать, и жгучая боль потекла по обоим плечам. Я дернулся, куснул злую руку, кажется, попав в кость, и выскользнул из кольца. Рванул за дом, через двор и с разбегу нырнул в темное море сухостоя. Трава, высокая, крепкая резала лицо и пальцы, но я бежал и бежал, пока меня не ударили в спину. Тогда я упал, ребрами в камень, хрипнул и затих, подтащив колени к груди.
– Вставай. – В копчик ткнулся носок ботинка, и на голову мне напялили пахнущий пылью мешок.
Оказалось, стоять я могу и даже могу идти. Заломленную руку щемило в районе локтя, но было вполне терпимо. Беспокоило другое, и сильно – захотят ли теперь со мной говорить. Под ногами скрипнули доски, и сделалось чуть теплее, наверное, мы вошли в дом. Лязгнул засов, взвизгнула дверь – все почему-то внизу, и меня, наконец, отпустили. Я стоял, совсем слепой и не знал, как быть дальше. Потащил с головы мешок – тишина. Обернулся – та же тишина, но уже с чьим-то жестким дыханием. Глаза, привыкшие к темноте, поняли, что мы с ним, дышащим, в сарае – небольшом, с пятнами барахла и черной, бездонной ямой подпола.
– Лезь вниз, – сказали из дальнего угла.
– А если не полезу?
– Ничего не узнаешь.
Вот ведь черт! Неуклюже, ребра все-таки болели, я начал спускаться. Подпольный холод лизнул мне икры, бедра и вскоре проглотил всего. Сверху хлопнуло, скрежетнуло, и стало совсем тихо. Причем тихо до звона в ушах – так, как бывает глухой деревенской ночью.
Посветить мне было нечем. Зажигалка, как назло, кончилась, а телефон исчез – видно, выпал из кармана, когда меня повалили в сухостое. Ощупью удалось найти немногое – ящик с железяками и набитые соломой тюфяки. Колкие, с горклым запахом, тюфяки эти оказались весьма кстати. Я повалился на них, но быстро вскочил обратно – начал замерзать.
Через пятьдесят прыжков и столько же приседаний сверху снова заскворчало. Крышка подпола открылась, и внутрь ворвался слепящий свет фонаря.
– Эй, – негромко сказал Хрящ, – не спишь?
– Уснешь тут, – буркнул я.
– Ты того… стой, где стоишь, ясно? Говорить с тобой будут.
Ну наконец-то! Я зажмурился, чтобы лучше слышать, и мне показалось, будто у люка шелестнуло длинное платье.
– Спрашивай, – пропел чей-то голос, непонятно, мужской или женский.
– Где Хасс Павел Петрович?
– Зачем тебе Хасс? – В голосе хрустнула льдистая корка.
Врать или нет? Я дохнул на замерзшие пальцы, открыл глаза. От яркого света хлынули слезы.
– Он обидел мою мать. Хочу рассчитаться.
– Похвально, – об пол стукнули каблуком, – я бы тоже хотел.
Значит, мужчина.
– Но у нас его нет. Здесь, в гетто, никто не бывает просто так.
– А если ты врешь?! – Слезы все еще текли, хотя Хрящ перестал светить мне в лицо.
– У меня тоже есть мать, – голос совсем истончился, – я не вру.
Скрипнули петли, и крышка с грохотом упала. Хрюк, хрюк – дважды повернулся ключ. Обдирая ладони, я бросился вверх, стал стучать и ругаться, но Хрящ и певучее существо, конечно, за мной не вернулись. Оставалось лишь сползти обратно и закопаться в вонючие тюфяки. Надышав немного тепла, я насухо вытер глаза и провалился в сон.
Крышка оказалась со щелями, и утром эти щели прорезались, плеснув на ступеньки серым. Я вылез из тюфячного склепа, весь деревянный, и сразу взобрался к крышке – снова стучать и ругаться. При первом же стуке крышка прыгнула, при втором и вовсе отлетела. Почти не дыша, я выбрался из люка. Никого. По крошеву старого пола прокрался к двери, выглянул – и там никого. Куда же они подевались?
Двор, запущенный, хмурый, мало отличался от вчерашнего. Все тот же трактор с проросшим боком, жухлая трава и рыжие колтуны малинника. Но дом… Я обошел его кругом, и мне захотелось спрятаться. Стекла, все до одного, были выбиты, двери сорваны с петель, а внутри вместо длинного стола валялся полусгнивший мусор. Да не приснилось же!.. От правого окна я побежал за дом, через двор и, как накануне, попал в пересохший бурьян. Вот он, мой коридор, протоптанный в траве! А вот и камень, помявший ребра. И телефон.
Как ни странно, телефон работал. Я отыскал себя на карте – километров за шесть от Мятловки, и вышел на дорогу. Машины разъехались, оставив в грязи глубокие колеи. Значит, все-таки не приснилось? Вдалеке, в мутной хмари, торчала мельница с рваными крыльями, и я вдруг вспомнил городскую легенду, мол, свои живут у мукомольни.
– Карр, карр! – В кряжистых березах вдоль обочины забили крыльями вороны. Они прыгали с ветки на ветку и словно гнали меня прочь. Да я и сам торопился уйти.
Когда впереди, за деревьями, стало слышно шоссе, пошел снег, первый в этом ноябре. Он таял, не касаясь земли, белый, как сахарная вата, но совсем не сладкий. Я ловил его языком и старался ни о чем не думать. Но мысли скакали в моей голове и трескуче, вороньи каркали.
Ближе к десяти утра я, насквозь промерзший, с шершавым горлом, ввалился в дом. Хотелось одного – встать под горячий душ, надолго, и чтобы никто не лез ко мне, хотя бы несколько часов.
– Где ты был?!
Ну конечно, песочный, как без него. Брови насуплены, кулаки – с коровий череп. Еще бы ремень прихватил, папаша суррогатный.
– Мать не спит всю ночь, волнуется! Тебе совсем на нее плевать?
Да что ты знаешь про нас, простейшее существо… про борщ и шепот, и тканные свертки, и узкие руки в шрамах… Я открыл дверь и молча показал ему – уходи. Наверное, он отлупил бы меня, с удовольствием, поверх ночных синяков. Но тут вышла кое-как одетая мать, и оба мы перестали скалиться.
– Анна! – Песочный кинулся к ней. – Зачем ты встала, только уснула ведь! Видишь, он пришел, всё в порядке, ложись.
– Хворый пришел. – Мать коснулась моей щеки. – Буду лечить.
– Ах, бедняжка! Давай его пожалеем.
Они смотрели друг на друга, две встрепанные птицы, и ссорились без слов. Ссорились
