Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Деньги где взял? – нахмурился я.
– Где надо. – Он ткнул меня кулачком в плечо. – Выиграл, в карты!
– Дальше.
– Утром в ларек идет, вечером взад. Ночью в домике, я видел.
Ему хотелось схватить яйцо, но я не давал. Сначала дело – потом яйца.
Речь шла о Верке, которая наконец начала выползать на улицу. Мелкий следил за ней почти неделю, но, похоже, так ничего и не узнал.
– Гости были, хоть какие-то?
– Не-а.
– Может, с черного хода?
– Не-а, черного нет, только крыльцо на улицу.
И то хорошо, значит, он справится один.
– Ни на шаг от нее, понял? Пока не скажу перестать.
– Каникулы кончаются, – снова надулся Мелкий. – Что мне, в школу не ходить?
– Разберемся. – Я вручил ему киндер и разжал коленные тиски.
Печка весело трещала, и по Берлоге волнами гуляло тепло. Мелкий, перемазанный шоколадом, катал по столу толстый трактор.
– Вот бы еще камаз, большой, прямо по колено!
– Дорого, – лениво отозвался я и натянул на ухо одеяло.
– Если папке сказать про камаз, прибьет. – Он тихо засмеялся.
– А мамке?
– Мамка не купит, она деньги папке отдает. Папка мужик, ему и деньги.
Здорово. Таскается с тряпкой, хлоркой травится, или чем у нас теперь в больничках моют, руки – в кашу, спины никакой. А упырь этот дома – водки ждет и сынка колотит, чтобы игрушек не просил. Даже наш, не к ночи будь помянут, Хасс у матери не брал. Святой, великолепный Хасс.
Я весь уполз в одеяло и вжался лицом в матрас. От него пахло сеном и грубой тканью, мать из такой никогда не шила. Хасс… На стороне его Верка не прячет, ясное дело, иначе хоть раз метнулась бы покормить. Но у себя, в доме…
– Ты в окна ей смотрел?
– Кому? – Мелкий покатил трактор по краю топчана.
– Тете, которая с чипсами.
– Не-а, у нее завешено всегда.
Вот это и странно. Верка что-то прячет внутри, и надо бы знать, что именно. Иначе хищный клюв нетерпения пробьет в моей голове нехилую дырку.
– Зяблик, можно я останусь тут ночевать?
– А папка твой мне срок припаяет, за похищение детей.
– Ага, как же! Он и не заметит. Ну пожалуйста!
Я втащил его к себе, под одеяло. Пусть поспит пару часов. Послушает ветер, что рвется в каждую щель, потрется щекой о подушку. Посмотрит легкие сны. А когда совсем стемнеет, встанет, соберет вещички и пошагает домой, к папке.
Обитатели Кирпичников давно разошлись по домам. Улицы, пустые, вылизанные тьмой, сонно сопели нам в спину. Местных парней я не боялся – во-первых, кое-кто меня знал, а во-вторых, с девчонкой все равно бы не тронули. Кодекс у нас чтили даже кирпичные.
– Ну вот, фильм не посмотрели. А говорят, хороший. – Мария прильнула ко мне, чмокнула в плечо. Через куртку я ничего не почувствовал, или, возможно, дело было вовсе не в куртке.
– Сама виновата.
– Нет, ты виноват, – она шлепнула меня по спине, – завтра еще поведешь.
– Завтра не обещаю.
– Опять?! Опять не обещаю? – Лицо ее сморщилось, сделалось некрасивым. Злая капризная кошка. Мне захотелось бросить все, вот прямо сейчас, и уйти. Но оставить ее так, ночью, посреди чужого квартала… После скандала в «Алеко» мы не виделись две недели. Не то чтобы я скучал, дел было по горло – и на работе, и вообще. Однако эта холодная война начала меня угнетать. Пришлось затиснуть гордость в дальние карманы и выкинуть белый флаг.
Пойти в кино Мария согласилась сразу, даже приплясывать стала от радости. В кассе громко спросила последний ряд, «вы понимаете, девушка, надо». Я не противился. Мириться – так мириться, пусть делает, что хочет. Как только погасили свет, она впилась мне в губы и потянулась к молнии на джинсах. Экран грохотал, ржал лошадьми и приторно выпевал: «Love me darling don’t cry». А я, вцепившись в чьи-то волосы, летел по кипящей бурунной реке…
И вот теперь, когда мир, казалось бы, наступил, она снова шипела, выгнув тонкую спину.
– Хватит! – взорвался я.
– Вот именно, хватит! Хва… – она застряла на полуслове, – подожди-ка… иди сюда! Быстро!
Обняла, резко развернула спиной к дороге. Сама все еще по-кошачьи фыркнула и вгляделась в желченную фонарями мглу. Шепнула:
– Это он, ну тот, который следит.
– Точно?
– Он, клянусь! Давай поймаем? У меня нож!
Нож имелся и у меня. Однако пускать его в ход просто так, без всякой проверки, я бы, конечно, не стал.
– Спокойно. Там, за поворотом, щель между стен. Лезем, ждем. Поняла?
– Да, милый. – Мария поправила шапку и пошла, невинно чирикая. Пальцы ее в моей руке даже не напряглись.
Сначала не было ничего, только Мария дышала в затылок. Тополя, голые, с черными ветками, мертвенно молчали. Листья их, прибитые дождями, лежали студнем и тоже не мешали слушать. В щели я помещался в пол-оборота, и правое плечо мое перемазалось кирпичной крошкой. Пахло мочой, подгнившей землей и слегка сиренью – Марии подарили новые духи.
Потом вдалеке завыл чей-то кот, в ответ ему хлопнуло окно, и опять стало тихо. В этой тишине я услышал: шик, шик, шик. Он шел. Медленно, таясь, боялся спугнуть свою добычу – нас. Встал. Заозирался, видно, удивился, куда мы делись. Пошел снова, и свет фонаря полоснул его по лицу. Мария сжала мне локоть: «Он».
Он?! Я ругнулся, выпрыгнул из щели и замер, сцепив пальцы на голой, противно холодной шее. Тупой, бессмысленный тип! Идти сюда, в Кирпичники, ночью? Чуть меньше везения, и утром папаша Ситько рыдал бы ментам о пропаже любимого сынка.
Белобрысый вертелся, царапал меня ногтями, и светлые волосы его лезли из-под шапки. Я ослабил хватку.
– Отпусти, придурок, – тут же прохрипел он.
– Сам придурок! – Мария залепила ему пощечину. – Хватит за ним ходить!
– За кем? – Белобрысый растерянно потер щеку.
– За мной, разумеется, – мрачно улыбнулся я.
Он скинул мои руки, отбежал и выкрикнул:
– Нужен ты мне!
В доме у обочины включили свет, и это было совсем не здорово. Хорошо, если в сортир пойдут, а то ведь могут и не в сортир…
– В двух словах, Ситько. Зачем?
– Да я просто шел, не за тобой! Понимаешь ты или нет?
Он врал. Не смотрел в глаза, и на бледных щеках его расплывались красные пятна. Все мы, даже Мария, знали, что парни вроде Ситько в Кирпичники не суются.
В проулке за домом коротко свистнули. Мария шагнула ближе, взяла меня за рукав. Ситько трусливо заозирался. Свист повторился, и грохнула дверь, но не
