– Деньги где взял? – нахмурился я.

– Где надо. – Он ткнул меня кулачком в плечо. – Выиграл, в карты!

– Дальше.

– Утром в ларек идет, вечером взад. Ночью в домике, я видел.

Ему хотелось схватить яйцо, но я не давал. Сначала дело – потом яйца.

Речь шла о Верке, которая наконец начала выползать на улицу. Мелкий следил за ней почти неделю, но, похоже, так ничего и не узнал.

– Гости были, хоть какие-то?

– Не-а.

– Может, с черного хода?

– Не-а, черного нет, только крыльцо на улицу.

И то хорошо, значит, он справится один.

– Ни на шаг от нее, понял? Пока не скажу перестать.

– Каникулы кончаются, – снова надулся Мелкий. – Что мне, в школу не ходить?

– Разберемся. – Я вручил ему киндер и разжал коленные тиски.

Печка весело трещала, и по Берлоге волнами гуляло тепло. Мелкий, перемазанный шоколадом, катал по столу толстый трактор.

– Вот бы еще камаз, большой, прямо по колено!

– Дорого, – лениво отозвался я и натянул на ухо одеяло.

– Если папке сказать про камаз, прибьет. – Он тихо засмеялся.

– А мамке?

– Мамка не купит, она деньги папке отдает. Папка мужик, ему и деньги.

Здорово. Таскается с тряпкой, хлоркой травится, или чем у нас теперь в больничках моют, руки – в кашу, спины никакой. А упырь этот дома – водки ждет и сынка колотит, чтобы игрушек не просил. Даже наш, не к ночи будь помянут, Хасс у матери не брал. Святой, великолепный Хасс.

Я весь уполз в одеяло и вжался лицом в матрас. От него пахло сеном и грубой тканью, мать из такой никогда не шила. Хасс… На стороне его Верка не прячет, ясное дело, иначе хоть раз метнулась бы покормить. Но у себя, в доме…

– Ты в окна ей смотрел?

– Кому? – Мелкий покатил трактор по краю топчана.

– Тете, которая с чипсами.

– Не-а, у нее завешено всегда.

Вот это и странно. Верка что-то прячет внутри, и надо бы знать, что именно. Иначе хищный клюв нетерпения пробьет в моей голове нехилую дырку.

– Зяблик, можно я останусь тут ночевать?

– А папка твой мне срок припаяет, за похищение детей.

– Ага, как же! Он и не заметит. Ну пожалуйста!

Я втащил его к себе, под одеяло. Пусть поспит пару часов. Послушает ветер, что рвется в каждую щель, потрется щекой о подушку. Посмотрит легкие сны. А когда совсем стемнеет, встанет, соберет вещички и пошагает домой, к папке.

Обитатели Кирпичников давно разошлись по домам. Улицы, пустые, вылизанные тьмой, сонно сопели нам в спину. Местных парней я не боялся – во-первых, кое-кто меня знал, а во-вторых, с девчонкой все равно бы не тронули. Кодекс у нас чтили даже кирпичные.

– Ну вот, фильм не посмотрели. А говорят, хороший. – Мария прильнула ко мне, чмокнула в плечо. Через куртку я ничего не почувствовал, или, возможно, дело было вовсе не в куртке.

– Сама виновата.

– Нет, ты виноват, – она шлепнула меня по спине, – завтра еще поведешь.

– Завтра не обещаю.

– Опять?! Опять не обещаю? – Лицо ее сморщилось, сделалось некрасивым. Злая капризная кошка. Мне захотелось бросить все, вот прямо сейчас, и уйти. Но оставить ее так, ночью, посреди чужого квартала… После скандала в «Алеко» мы не виделись две недели. Не то чтобы я скучал, дел было по горло – и на работе, и вообще. Однако эта холодная война начала меня угнетать. Пришлось затиснуть гордость в дальние карманы и выкинуть белый флаг.

Пойти в кино Мария согласилась сразу, даже приплясывать стала от радости. В кассе громко спросила последний ряд, «вы понимаете, девушка, надо». Я не противился. Мириться – так мириться, пусть делает, что хочет. Как только погасили свет, она впилась мне в губы и потянулась к молнии на джинсах. Экран грохотал, ржал лошадьми и приторно выпевал: «Love me darling don’t cry». А я, вцепившись в чьи-то волосы, летел по кипящей бурунной реке…

И вот теперь, когда мир, казалось бы, наступил, она снова шипела, выгнув тонкую спину.

– Хватит! – взорвался я.

– Вот именно, хватит! Хва… – она застряла на полуслове, – подожди-ка… иди сюда! Быстро!

Обняла, резко развернула спиной к дороге. Сама все еще по-кошачьи фыркнула и вгляделась в желченную фонарями мглу. Шепнула:

– Это он, ну тот, который следит.

– Точно?

– Он, клянусь! Давай поймаем? У меня нож!

Нож имелся и у меня. Однако пускать его в ход просто так, без всякой проверки, я бы, конечно, не стал.

– Спокойно. Там, за поворотом, щель между стен. Лезем, ждем. Поняла?

– Да, милый. – Мария поправила шапку и пошла, невинно чирикая. Пальцы ее в моей руке даже не напряглись.

Сначала не было ничего, только Мария дышала в затылок. Тополя, голые, с черными ветками, мертвенно молчали. Листья их, прибитые дождями, лежали студнем и тоже не мешали слушать. В щели я помещался в пол-оборота, и правое плечо мое перемазалось кирпичной крошкой. Пахло мочой, подгнившей землей и слегка сиренью – Марии подарили новые духи.

Потом вдалеке завыл чей-то кот, в ответ ему хлопнуло окно, и опять стало тихо. В этой тишине я услышал: шик, шик, шик. Он шел. Медленно, таясь, боялся спугнуть свою добычу – нас. Встал. Заозирался, видно, удивился, куда мы делись. Пошел снова, и свет фонаря полоснул его по лицу. Мария сжала мне локоть: «Он».

Он?! Я ругнулся, выпрыгнул из щели и замер, сцепив пальцы на голой, противно холодной шее. Тупой, бессмысленный тип! Идти сюда, в Кирпичники, ночью? Чуть меньше везения, и утром папаша Ситько рыдал бы ментам о пропаже любимого сынка.

Белобрысый вертелся, царапал меня ногтями, и светлые волосы его лезли из-под шапки. Я ослабил хватку.

– Отпусти, придурок, – тут же прохрипел он.

– Сам придурок! – Мария залепила ему пощечину. – Хватит за ним ходить!

– За кем? – Белобрысый растерянно потер щеку.

– За мной, разумеется, – мрачно улыбнулся я.

Он скинул мои руки, отбежал и выкрикнул:

– Нужен ты мне!

В доме у обочины включили свет, и это было совсем не здорово. Хорошо, если в сортир пойдут, а то ведь могут и не в сортир…

– В двух словах, Ситько. Зачем?

– Да я просто шел, не за тобой! Понимаешь ты или нет?

Он врал. Не смотрел в глаза, и на бледных щеках его расплывались красные пятна. Все мы, даже Мария, знали, что парни вроде Ситько в Кирпичники не суются.

В проулке за домом коротко свистнули. Мария шагнула ближе, взяла меня за рукав. Ситько трусливо заозирался. Свист повторился, и грохнула дверь, но не