– Давай его убьем. – Алина прислонилась щекой к ледяной перекладине.

– Кого? – Ноги Зяблика прочертили новую дугу.

– Не важно.

То, что видела Алина в дырке, жгло, тревожило и как будто стыдило. Об этом нельзя было говорить. Говорить, не предав Женю с ее косичками, соседом-хануриком и старым коротеньким халатом.

– А ты неплохо держалась. – Зяблик спрыгнул с турника, поскользнулся и ткнулся коленом в мокрый песок. Прядь волос приклеилась к губам, и Алине захотелось коснуться этой пряди.

– Зачем ты потащил меня… туда? – Вопрос родился давно, в щупающей комнате с хитрым замком, но задать его вышло только сейчас.

– Да так, вместе веселее.

– Но я же ничем не помогла!

– Мне – ничем, – согласился Зяблик, – но есть еще ты сама.

Алина нахохлилась, втянула внутрь куртки руки. Слишком много сразу, столько ей, пожалуй, не переварить. Одно она знала точно и поспешила это сказать, пока Зяблик не сбежал от нее, сверкая пятками.

– Хочу, чтобы ты остался со мной.

– Не вопрос. Останусь, пока буду нужен.

– Мэри Поппинс чертова, – почти рассердилась Алина.

– Именно, – серьезно кивнул он, – останусь, пока не переменится ветер.

– Но ветра нет!

– А я про ветер, который у тебя здесь. – Зяблик ткнул ее тонким пальцем в грудь.

Алина прислушалась – там, за ребрами, назревал шторм.

Глава 7

Мне плевать

– Кто, кто это сделал? Кто?!

Я тыкал его носом в вывороченные матрасные кишки. Ворот в моей руке трещал и медленно полз вдоль шва. Под ногами хрустело стекло, и шея врага, красная, потная, громко хрустела тоже.

– Не я, не я, – выл враг, – пусти! Клянусь, не я!

Но я не верил, возил его мордой о грязный стол, и в рот ему набивались липкие перья. Отплевываясь, он простонал:

– Не бей… пожалуйста… найду кто, найду! Слово Жира!

– Слово?! – Я тряхнул его последний раз, и он повалился на пол. Воротник рваной тряпкой повис у меня в кулаке.

Толстый поганый червяк. Врать и пакостить – больше он ничего не умел. И все же выслушать его стоило. Выслушать и понять, чья вина и кому рвать руки за этот погром.

– Ладно, Жир, я спрашиваю – ты отвечаешь.

Он кивнул и отполз в угол, раздирая штаны и ладони осколками моего окна. Губы его дрожали – так бывает у детей, когда они собираются реветь. Ну что же, пусть ревет. Здесь, в Брошенном краю, его никто не услышит.

– Итак, битый стакан – твоя работа.

– Да, – всхлипнул Жир.

– Объяснись.

– Чего тут объяснять. – Он вытер нос рукавом. – Ты себя-то видел? Ходишь, нюхаешь, зыришь на всех как на дерьмо. А сам-то кто?

Злость разутюжила его, добавила в голос силы. Но он тут же свернулся обратно, в жалкий комок, и прикрыл голову. Дурак. Это была всего лишь зависть, а за нее обычно не бьют, разве что презирают.

– Ладно, стакан стаканом, но вот так, – я кивнул на дыру в окне, – уже перебор.

– Нет! – Жир подался вперед. – Не бил, чем хочешь поклянусь!

– Не клянись. Мы с тобой к Хрящу пойдем, там и разберемся.

– Ага, как же, – поник Жир, – убьет он меня, и без всяких разборок.

– Убьет, – согласился я, – у нас уговор: друг другу не гадить.

– Знаю…

В приоткрытую дверь потянуло свежим. Жир поежился, снова подтер хлюпкий нос. Дело его было патовое, и он не знал, как ему поступить. С минуту мы оба ждали, потом Жир дернулся к моим ногам.

– Не говори ему. Я тут всех знаю, я доищусь!

Видимо, он не врал. Это читалось в тусклых глазах и плечах, опущенных почти обреченно.

– Месяц даю, Жир. Не найдешь – пеняй на себя.

– Найду, – твердо сказал он.

Я швырнул ему в лицо испорченный воротник.

Ветер гнал меня по улице, толкая в спину. Гудели трубы, жесткими пальцами скребли по асфальту листья. На крыше углового дома с визгом метался ржавый флюгер. Я слушал, отсекая лишние звуки, оборачивался, но слежки за собой не замечал. То ли показалось тогда Марии, то ли соглядатай подмерз в клеклых сумерках и осел в местном кабаке. Дело шло к восьми часам, а я шел по Химиков, к Верке, то есть к Вере Ивановне, подруге или, скорее, любовнице Хасса. Накануне днем я уже побывал здесь. Окраинный район – битые мостовые, оборванные провода, просевшие частные дома. Когда-то в этом месте жили богачи, строились, думая, что на века, охотно и часто рожали. А дети разлетались по теплым многоэтажкам, бросали гнезда, и те, источенные дождями, тихо умирали под старыми липами.

Веркин дом, деревянный, некрашеный, и правда отличался от других. Весь усыпанный кружевом резьбы, издали он казался сказочным. С крыльца же было видно, что кружево подгнило и кое-где рассыпалось в щепки. Тогда, днем, я долго стучал в дверь, но мне никто не открыл. Соседи в огородах не торчали – все же почти ноябрь, на лавочках не сидели, и спросить, вернется ли Верка, не получилось. Расстраиваться я не стал, мало ли, работает человек. Надо явиться к вечернему сериалу, и, скорее всего, мадам окажется на месте. Так и вышло. Веркины окна, закрытые легкими шторами, светили голубым.

На стук откликнулась собака в соседнем дворе. Загавкала глухо, завыла, но быстро умолкла, видно, посчитала свой долг исполненным. В прихожей уронили ведро, ругнулись женским голосом, и дверь, наконец, открылась. Добротная бабенка, как сказал Пименов, стояла, чуть покачиваясь, и от нее несло водкой и чесноком.

– Чего надо? – прохрипела она.

Зыркнула злобно, плотнее закуталась в пеструю шаль.

– Вы Вера Ивановна? – Я шагнул вперед, чтобы свет упал на мое лицо.

– Ну, и чего?!

– Мне бы поговорить с вами. Только в доме, ладно? А то замерзнете.

– Ишь, какой! – усмехнулась Верка. – В дом ему. Так я тебя и пустила! Шляются тут. Пшел вон, а то закричу.

Ветер ударил в стену, взметнул немытые Веркины лохмы. Соседская собака опять разлаялась и стала рваться с цепи.

– Не надо кричать, Вера Ивановна. У меня правда разговор.

– Ту́т свой разговор говори! – Верка схватилась за косяк. – А то мужа позову, уж он тебе задаст.

Вот те раз! Если имеется некий муж, значит, Хасс позабыт-позаброшен, и в этом доме его не прячут. С другой стороны… а кто у нас, как говорится, муж?

И я пошел ва-банк.

– Вера Ивановна, мне ведь мужа вашего и надо! Позовите его, пожалуйста.

Верка прикрыла рот, шумно сглотнула. Нос ее обострился, глазки забегали, и вся она стала похожа на испуганную