Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пятитонная гора рухнула с моих плеч. Я залпом выпил остывший чай и закружил Марию в вальсе.
– Он здесь, он здесь! Его не поймали!
– Кто он? Кто? – Мария смеялась и шла мимо такта.
– Хасс! Павел Петрович Хасс!
– Который… маньяк? – Она отшатнулась, сжала маленькие кулачки. – Вот радость-то! Ты посмотри – бедная женщина, глаза у нее какие… А если это случится со мной или с матерью твоей? Тоже затанцуешь?
Я пожал плечами.
Насвистывая, из подсобки вышел Ашот, уже в пальто и шапке. Погасил верхний свет, потряс ключами.
– Закройте, детки. И не сидите тут до ночи, в городе беспокойно.
Но Мария не слышала. Влажно глядя на меня, она почти кричала:
– Ты считаешь, это смешно? А это ничуточки не смешно, это горе, понимаешь? Как можно быть таким… чужим?! Уходи, сейчас же уходи! Видеть тебя не могу!
Губы ее истончились, зрачки разрослись чернотой. Стараясь не разреветься, она прикусила запястье. Я протиснулся мимо Ашота, застывшего в дверях, выпал на улицу и жадно хлебнул холодного ветра. По факту Мария была совершенно права. Но и я был прав, и никто не мог говорить мне, что чувствовать и как себя вести.
На столе стояла ровная стопка книг. Новых, с белыми наклейками цен. Большая часть – по всяким наукам, а в самом низу – два романа в ярких обложках. Солнце пятнило их сквозь тюлевую занавеску, но не грело, и они, прохладные, казались совсем неживыми.
– Чьи кирпичи? – громко спросил я.
За стенкой сразу притихли. Стукнула кружка, скрипнул диван, и кто-то – я знал, разумеется, кто – тяжело и медленно зашагал.
– Они твои. – Песочный с отросшей, но ровно стриженой бородой вошел и встал посреди комнаты. Руки он сунул в карманы, словно боялся, что я напихаю ему в ладони этих ненужных книг.
– Зачем?
– Для радости. – Песочный улыбнулся, и мне захотелось двинуть ему по зубам.
– Забирай и радуйся. – Я сел на пол, прямо где стоял, подтянул к подбородку колени. Другой бы понял, что разговор окончен, и сделал как попросили. Но этот плюхнулся рядом, участливый до тошноты.
– Ладно, парень, не сердись. Я же с миром пришел, и к матери твоей, и к тебе. Может, в чем и не прав, ну так пойму и сделаю хорошо. Думаешь, дурак Анатольич, не смыслит ни фига?.. Мне двенадцать было, когда отец погиб. Все кричали – наш цех безопасный, лучший на заводе. А вот оно как вышло… Но жить дальше можно, понимаешь? Больно, но можно. И книжки читать, чтобы мозг не прогнил.
Вот это он зря, про мозг. Без мозга бы я промолчал, а тут пришлось вспылить:
– Да пусть сто раз сгниет! Тебе-то что?
– Ничего, – из глаз его уходило тепло, – просто люблю твою мать. А ты… учился бы, парень. Черт-те как ведь живешь, так недолго и под откос.
Снова здорово. Он упорно считал меня чем-то низшим, вязнущим в своем же дерьме.
– Учиться… А где у нас тут учиться? В путяге?
– Зачем в путяге? – Песочный пожал плечами. – В области вузов полно.
– Ах, в области, – усмехнулся я, – сплавить хочешь…
Он отвернулся. Видно, хотел, да только стыдился сказать. Думаю, и мать хотела того же – чтобы я ушел, а песочный остался и свил гнездо, в котором можно вырастить новых птенцов.
Солнце слабело, лучи его уже не пробивались через тюль. Комната выцвела, и человек в ней выцвел тоже. Большой, даже, может быть, славный, но бесконечно чужой. Он хотел сделать доброе дело, но не знал как, и выбрал неправильный путь.
– Читать-то будешь? – В голосе его скрипнули камни.
Я покачал головой:
– Ты, кажется, забыл про Крым. Так вот, напоминаю – я пока там и возвращаться не собираюсь.
Взял книги, как были, стопкой, и понес в коридор. Там сложил в мешок для мусора, мешок завязал и выставил на лестницу. Завтра снулый дворник заберет их и кинет в бак, и тема для нас с песочным закроется навсегда.
Давным-давно, в таком же ноябре, мать продала муслиновый шарф – мягкий, в серых прохладных тонах. Продала и пошла в книжный со списком Петра Николаевича. Пакет принесла тяжелый, и я весь вечер бродил с ним по дому как с младенцем. Мать смеялась, говорила – ну хватит, брось. А я только стискивал руки, и книжные углы впивались мне под ребра…
В новом, совсем пропащем ноябре никто не ждал меня наверху. Не листал бумаг, не дышал дымом и не жег зеленую лампу. А книжный пакет, пусть теперь и другой, все еще был здесь. Я вышел в стылый подъезд, чтобы забрать его – не для чтения, а просто так. К счастью, ни мать, ни песочный этого не заметили.
Мелкий заглянул в кастрюльку и сморщился – картошина там лежала последняя. Он сунул ее в рот и сделался похожим на давно немытого хомяка.
– Фто за фигня? Фсе сожвали, фто ли?
Бросился в угол, где хранились банки с консервами, но и там ничего не нашел.
– Иди сюда, – строго сказал я, – рассказывай.
– Ну подожди! – Он уже прожевал картошку и рылся в каком-то пакете.
– Мелкий!
Ответа не было, и я чуть не треснул его тяжелой подушкой. Что за черт! В конце концов, он не домашний зверек, чтобы просто жить за мой счет. Я скинул одеяло, сел и дернул путаные вихры. Не слушая писка, подволок к себе тощее тельце, зажал между колен.
– Слушай, ты! Здесь не дом малютки, и права твои – птичьи. Либо делай, что говорят, либо… сам знаешь. А то ходишь только жрать!
Мелкий перестал рваться, сник. Губы его надулись, будто зацелованные.
– Не жрать, – всхлипнул он, – к тебе хожу… я виноват, что тут еда?
Зазвенели стекла – ветер дунул в них и снова отступил в рябинник. Берлога простуженно задышала. Мелкий хлюпнул носом, вздохнул и обнял меня за шею.
– Ну ладно, ладно, – я отодвинул его и вытер мокрую щеку.
Видно было, что он не голодный. Не поесть искал, развлекался – шарить по моим вещам полюбилось ему с первого дня. Свинтус малолетний… Я вынул из кармана шоколадное яйцо и положил на стол.
– Расскажешь – развернешь.
– Ух, ты! – Мелкий скосил глаза и торопливо забубнил: – Знаешь, эта тетя твоя в ларьке
