Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На подоконнике обложкой вверх лежала раскрытая книга. «Путь к свету» – прочитала Алина. Из-под книги торчал листок, желтый, ссохшийся мелкими волнами.
15 мая голоса
18 мая межножье
22 мая душнота
30 мая огнь всепожирающий
9 июня конец
До «голосов» тоже что-то было, но под книгой, и Алина не осмелилась узнать. Даже Зяблику показывать не стала. Он искал свежие следы, а эти следы давно покрылись коркой времени.
– Опа! – Зяблик застыл над ободранным креслом.
Алина на цыпочках подошла, схватилась за край его куртки. На ручке кресла стояла пепельница – вполне себе новая, с горкой вонючих окурков.
– Тут кто-то есть?!
– Думаю, да, – кивнул Зяблик.
В животе у Алины громко уркнуло.
– А вдруг это… Хасс?
– Ага, с клыками и без совести, – Зяблик усмехнулся. – Нет тут твоего Хасса.
И, как показалось Алине, добавил себе под нос: «А жаль».
В третьей комнате на леске, привязанной к люстре, висела запертая птичья клетка. На донышке ее догнивали мелкие зерна.
– Интересно, кто здесь жил? – спросила Алина.
Зяблик подошел, качнул клетку, спрятал руки в карманы.
– Когда мне исполнилось шесть, материн хахаль принес в дом птицу. Сказал, купил по дешевке, вместе с клеткой. Птица сидела под тряпкой и молчала. Я хотел посмотреть, какая она, и стащил тряпку на пол.
– Пестрые крылья, – прошептала Алина, – а грудка розовая, да?
– Да… а когда не стало тряпки, она запела. Я плакал, так это было красиво. Но хахаль не любил песен. Он любил пиво с рыбой и пошел за всем этим в кухню, а потом с шумом и криком обратно. И тогда птица стала биться о прутья. С налета, не жалея крыльев. Я думал, она умрет.
– И что?! – заторопила его Алина.
– Ничего, – скривился Зяблик, – клетка похожая…
Он отвернулся и махнул ей, мол, иди дальше. Алина поняла и шагнула в смежную комнату, уже четвертую.
Там, на матрасе в синюю полоску, явно больничном, ничком лежал человек. Голова и плечи его были накрыты ватником, из брючин торчали шершавые ноги в тапках. Правая, в гнойных волдырях, мелко подергивалась. Алина отшатнулась и захрипела:
– Зяблик, Зяблик, сюда!
Он тут же появился – настороженный, с плотно сжатым ртом. Увидел человека, отогнул край ватника, выдохнул:
– Живой.
Живой пошевелился, сел и, не открывая глаз, выдал сиплую трель ругательств. Алина ни за что не сказала бы, сколько ему лет. Может, тридцать, а может, и шестьдесят. Морщины поперек лба, криво откромсанные волосы, облезлые щеки и нос, шишковатые руки с черными ногтями. Гнилой, опасный, может быть, преступник, но зато не Хасс, и это самое главное.
– Мы от Митрича, – сказал ему Зяблик.
Человек разлепил глаза, увидел Алину, причмокнул.
– От Митрича. – Зяблик повысил голос.
– И чего?
Он подтянул к себе сброшенный ватник, пошарил в карманах и выудил пару бычков. Закуривать не стал. Зяблик присел рядом и сунул ему под нос какой-то листок. Но тот в упор смотрел на Алину, чмокал и мял воротник ватника.
Дети, красные, злые, висели на заборе. Алина тоже висела, и забор жестким ребром впивался ей в живот. С той стороны, куда им было не достать, мычал и метался ватник со вспоротыми швами. Дети кричали: «Бей его!», кидались камнями, и он, прикрываясь рукавом, вторил: «Бей!» Дети смеялись, и он смеялся тоже. До икоты, до кашля, до капающей на землю слюны…
– Не видел. – Человек мотал головой, патлы ездили по его морщинистому лбу.
Зяблик пихал ему бумажку, что-то говорил, но он продолжал твердить: «Нет, нет, нет…»
Алина вернулась в третью комнату, к клетке, сжала пульсирующие виски. Снова ватник! Откуда он, чей? Картинка рассыпа́лась в крошку, крошки перемешивались, и в затылке ныло, как после сильного удара.
– Идем! – Зяблик схватил ее за шкирку и мимо человека, уже окутанного дымом, протащил в темный коридор. В конце коридора оказалась кухня, а в кухне – дверь на черную лестницу, узкую и довольно чистую. Там Зяблик остановился, потряс Алину и тревожно спросил:
– Все хорошо?
– Да, – ответила она, – просто я очень устала.
– Тогда домой.
Прыгая через ступеньки, Зяблик понесся вниз.
Это была очень странная лестница. Говорливая. Она цокала от каждого шага и бурчала Алине вслед. Двери, старые, заколоченные досками, отдавали теплом. За ними слышались голоса – невнятные, но разного тембра, чаще женские и печальные. Неужели кто-то живет там, в замурованных квартирах? Да, наверное, живет, иначе откуда этот звон посуды, эти запахи хлорки и котлет? Вот здесь, за некогда белой, а теперь покрытой белесой стружкой дверью, кухня. Стучит нож, бьет в жестяную раковину вода, бурно всхлипывает сковородка…
Алина наклонилась и в дырку от выломанного замка заглянула внутрь. И правда, на плите, одной из трех, готовился ужин. Кухня, узкая, набитая разномастными шкафчиками, тонула в легком чаду – видно, в сковородке подгорало. У высокой тумбочки, накрытой клеенкой, стояла девушка и что-то крошила на разделочной доске. Алина видела ее со спины – худую, в блеклом ситцевом халате.
Кашляя, в кухню вошел мужчина – про таких говорят ханурик. Выключил газ, прикрикнул на девушку, взял за плечо. Второй рукой потянул за подол халата, но девушка дернулась, и оба они застыли, словно не зная, как им быть дальше.
Тянущая за подол рука… Алина видела ее прежде! Видела и дергалась, как девушка из кухни, и так же не могла бежать. Вспоминать это страшно и сладко, мутные пятна встают на места, но целого рисунка нет. Только рука и ватник, жуткий ватник, который тоже тянет за подол…
Фигуры в дырке отмерли, начали шевелиться. Ханурик потащил с доски гирлянду недорезанного лука, сунул в рот. Стиснул хрупкий локоть, до синяков, не иначе, и отошел – жадно присосался к бьющей из крана воде. Девушка бросила нож, обернулась, и Алина узнала ее.
Зяблик, распустив волосы, раскачивался на турнике. Вперед – и ботинки с треском вгрызались в бузинные кусты, назад – с них летели листья и мелкие ветки. Пальцы его побелели, куртка задралась, но он все чертил полукружья и смотрел куда-то внутрь себя. Вечер был тихий, чуть морозный. Начинало темнеть, и дворик вместе с
