– Почему нет? Как время будет. Пока, Катя, мне пора.

– Пока.

Катя закурила и пошла вниз, чиркая сумкой по ступеням. Внутри сумки бренчало, словно вся она была набита эмалированной посудой. Когда дверь подъезда хлопнула, я позвонил в сто вторую.

– Ты от Таисии Кирилловны, да? – Невысокая, пышечно пухлая, в махровом халате с маками, она смотрела на меня и улыбалась. – Проходи, пожалуйста.

В коридоре пряно пахло духами и рыбным супом. На тряпке в ряд стояли небольшого размера ботинки. Гардероб был приоткрыт, и я увидел в нем девичье пальто с тонким меховым воротником.

– Сейчас документы принесу, погоди минутку.

– Не надо документы! Я по другому делу. Совсем.

– Так-так, – удивилась она, – это что же за дела?

– Понимаете, тут у вас человек объявился, Хасс Павел Петрович…

Круглые щеки ее вмиг побелели, над губой заблестели капли. Она схватила меня за куртку, впихнула в ванную. Сама вошла следом, накинула крючок и прижалась затылком к двери.

– Дочка дома, не хочу, чтобы слышала. Боится его, плачет. Мы тут обе на нервах. Ты-то чего хочешь?

Сам не понимая почему, я сказал ей правду. Ну почти правду.

– В глаза ему посмотреть. А, может, не только посмотреть…

– Дурачок. – Морщинки у нее на лбу стали резче. – Кого-то он обидел, сестру твою, мать, да? Да?!

Я скреб край ванны, влажной после чьего-то купания, и молчал.

– Понимаю, больно. Но ты-то, ты что можешь? Сколько тебе, шестнадцать, семнадцать? Мальчик еще. Лучше будет, когда и с тобой беда случится?.. Не знаю я ничего. А знала бы, не тебе сказала, а полиции. Чтобы лежал в психушке, лечился и помнил: вылечится – сядет, и надолго.

Руки ее дрожали, и голос был сиплый, злой. Ни на секунду я не мог представить, что эта правильная пуганая тетка может прятать бывшего мужа. Тем более когда на кону стоит покой их общей дочери.

– Его найдут, – сказал я тихо, – вот увидите.

– Конечно, найдут, – она выпустила меня в коридор, повысила голос: – а тетрадки я потом с Комаровым передам, хорошо?

Где-то в глубине квартиры включили музыку. Шопен, бравурный и в то же время очень печальный. Девчонка делала вид, будто ей плевать, и строила стены, зная, что эти стены ее не спасут.

Отпирая входную дверь, мать девчонки горячо шепнула:

– Плохая история, милый, держись от нее подальше.

По средам «Алеко» закрывали рано – в десять, а то и в девять. Ашот, темнокожий, грузный, надевал очки и пересчитывал выручку. Губы его плясали, и по ним легко угадывались числа. Мария в синем переднике, с убранными волосами, терла столы и болтала без умолку. А я сидел за барной стойкой, пил чай из пакетика и ждал, когда она пойдет домой.

В «Алеко» Марию пристроил Милош. Его невеста работала через дорогу, в «Земфире», владел которой все тот же Ашот. Условия оговаривал лично дядя Бичо, и потому Марию там почти носили на руках – и персонал, и те, кто забегал вечерком выпить пару пива.

В первую среду ноября я к концу вечерней смены пришел за Марией. Хотя, если честно, идти никуда не хотел. Настроение было паршивое, и вечер в теплом одеяле, с липовым взваром и стуком швейной машинки казался мне куда приятнее. Десять дней минуло с тех пор, как я говорил с женой Хасса. И все эти десять дней Верка просидела дома, видно, затарилась хорошо. Хрящ то и дело уезжал за город, возвращался довольный, но в гетто так и не позвал. Про отлучки и настроение Хряща я узнавал от Жира – тот сделался совсем ручным и докладывал все подряд. Не докладывал только главного – кто устроил бедлам в моей Берлоге.

Соседи из Хассового дома рассказали не больше, чем Пименов. Квартира была материна, мать десять лет назад умерла. Сам же Хасс пожил еще три года и квартиру продал. С тех пор о нем не слышали ничего. Я вычел из шестнадцати десять и понял, что мать умерла как раз в тот год, когда Хасс окончательно съехал с катушек. В мои шесть с копейками. Не вынесла, видать, сыновних выкрутасов…

Ашот закрыл кассу, сбавил звук у телевизора и скрылся в подсобке. Мария тут же налетела, прижалась губами к губам. Я обнял ее как сестру и отвернулся к своей чашке.

– Народу сегодня было… – неуверенно начала она. – У одного парня с завода, ты его не знаешь, сын родился. Отмечали. Сын… здорово, правда? Я бы тоже хотела.

Телевизор бубнил чуть слышно, на экране мелькали нехитрые местные новости. Дикторша в розовом круглила рот и хлопала пустыми глазами.

– Я скучала, милый! Где ты пропадал?

– Да так… разные дела.

– Ненавижу твои дела! Брось их, слышишь? – Она толкнула меня в бедро, и табурет крутанулся на все сто восемьдесят. – У тебя другая женщина?

– Две, – усмехнулся я, – и у одной из них нет ноги.

– Глупости какие! Нашел, чем шутить.

– Ну ты хотя бы понимаешь, что я шучу…

Мария швырнула в стену тряпку. Сгорбившись, уселась на стол. Надпись «Алеко» на ее фартуке печально скомкалась. Я хотел подойти, тронуть смуглые виски, что-нибудь прошептать. Но не мог, силы оставались только на это – сидеть и пялиться в яркий экран.

– Не хочу так, – сказала Мария в пол, – хочу, чтобы все было как раньше.

– Будет, – пообещал я, – просто нужно время.

– Будет ли? – вздохнула она. – Ты уходишь, дальше и дальше. А я бегу за тобой и никак не могу догнать.

– Ну прости, я правда очень занят. Но это не значит, что ты не нужна.

Она кинулась ко мне, прижалась, и я стал целовать ее в шею. В конце концов, человеку нужны остановки, особенно если ему некуда идти. Барные запахи мешались с молоком и тмином, кожа чуть солонила и плавилась под моим языком. Я спустился ниже, оттянул ворот и впился в ложбинку под ключицей, зная, что останется след.

А потом с экрана посмотрел он. Правда, он. Хасс.

Картофельный нос, щели опухших глаз и кривая, на одну сторону, ухмылка.

– Громче, – закричал я, – громче! Где пульт?

Оттолкнул Марию и, перегнувшись через стойку, стал раскидывать бумаги Ашота.

– Да вот он, уймись! – Мария прибавила звук и дернула меня за свитер.

– …позже потерпевшая рассказала, что агрессии Хасс не проявлял. Тем не менее, полиция призывает к бдительности, и прежде всего в шестнадцатом микрорайоне.

Показали потерпевшую – тетку лет тридцати пяти, с черными волосами и бледной кожей. Она хмурилась и теребила обручальное кольцо.

– Ну подошел сзади…