– Эй, мальки, куда путь держим?

– Наверх, – негромко ответил Зяблик.

Из окна высунулось подбитое лицо, за ним – еще одно, тоже вздутое, только без фингала. Парни лет двадцати, мерзкие, мятые, с паклей немытых волос. Алина боялась таких до мокрых подмышек.

– А, это ты, – зевнул фингальный, увидев Зяблика.

– С подружкой, – нагло оскалился второй. Зубов у него было меньше, чем положено.

– Я пройду? – Зяблик, в отличие от Алины, ничуть не боялся. Он натягивал перчатки и спокойно ждал от парней ответа.

Фингальный нырнул вниз, в квартиру, вытащил бутылку с коричневой жижей и отхлебнул из горла. Передернулся, протянул дружку. Тот, зажмурившись, тоже сделал глоток.

– У, забирает! Хрен с тобой, иди.

Зяблик потянул Алину в угол двора, к приоткрытой двери, за которой читались полоски лестничных ступеней. Едва переставляя ноги, она заковыляла следом. В спину ей смотрели четыре хищных глаза.

Лестница вела мимо мрачных обшарпанных дверей. Каждая из них – в россыпи звонков. Алина, прищуриваясь в полумраке, изучала надписи.

Короленко 3 р

Силин 2 р ум

не звони

откл навсегд

в храм

На стенах тоже имелись надписи, но их Алина читать не хотела. От рисунков она и вовсе вздрагивала – самое личное, тайное лежало, будто мясо на прилавке, грубо порубленное на куски. Зяблик по сторонам не глядел. Он упорно лез вверх, как альпинист на вершину, и наскальной живописи не замечал.

Последний лестничный пролет вел на чердак. У подножия его криво стояла детская коляска с одним колесом. Внутри, спеленатая ковровой тканью, спала большая смуглая кукла. Алина стала подниматься, и под ботинками у нее захрустело. Глянула вниз, вскрикнула, отшатнулась к стене. Ступени были усеяны пыльными шприцами.

– Ты потише тут, – сказал Зяблик, – мало ли что.

Он уже открыл дверь и светил фонариком в чердачное нутро. Высоко поднимая ноги, Алина бросилась догонять.

– Значит, так, – Зяблик осмотрел ее со всех сторон, подтянул потуже лямки рюкзака, – слушай правила. Не отставать, не топать, не кричать, что бы ни случилось. Если кого встретим, молчать. Команды выполнять сразу, не думая. Поняла?

Алина кивнула. Вот сейчас, в эту самую минуту, она еще могла отказаться. Пойти обратно, в вянущую осень, запереться дома или затеряться в школьной суете. Забраться к маме за пазуху, затихнуть, насытиться покоем и теплом. И всю оставшуюся жизнь жалеть о том, чего нельзя вернуть.

– Идем! – Алина вцепилась Зяблику в рукав.

– Нет, – он стряхнул ее пальцы, – так нельзя. У меня не будет свободной руки.

– Для чего?

– Для того чтобы защитить тебя. Иди рядом и не бойся, там светло.

Первые шаги они сделали в каменном мешке, и если бы не фонарь, то идти бы им пришлось на ощупь. Потом, за поворотом, открылся длинный зал, похожий на бальный, только с низким потолком. Из узких окошек лился слабый свет. Фонарь выхватывал из сумерек то шкаф с битыми дверцами, то гору тряпичных тюков. На полу валялись бычки, обрывки газет, мятые баллончики из-под краски. Зяблик шел небыстро, иногда замирал, прислушиваясь, и тогда Алине казалось, что рядом кто-то возится и дышит.

Из зала вышли на лестницу, с лестницы – снова в зал, уже поменьше. Здесь было куда грязнее, и по заляпанному полу то и дело метались крысы. Алина, помня о правилах, зажимала рот и мысленно молила Зяблика идти скорее. Тот, однако, не торопился, всюду водил фонариком и, кажется, хмурился. Один раз он даже ругнулся, но Алина так и не поняла, на что.

Грязный зал вывел в комнату с забитым фанерой окном. В полумраке угадывались какие-то вещи, вернее, кучи вещей, сваленных где попало. Зяблик шепнул Алине в ухо:

– Стой здесь, только тихо. Сейчас вернусь.

И пропал за низкой дверью, скрипучей, как ржавые качели.

Комната шевельнулась, дохнула картошкой и тряпками – такими в школе моют пол, заныла на разные голоса. Из углов потекло темное, опутало ноги, лизнуло в лоб и затылок. Алина была здесь чужой, и дом щупал ее, как овощи на рынке, и хотел узнать, какая она на вкус.

В комнату потянуло теплым – сильно, так тянет перед грозой с реки. Дверь, за которой скрылся Зяблик, поползла, покряхтывая, и захлопнулась, словно ее толкнули с той стороны. Щелк! Алина подкралась на цыпочках, дернула ручку и сползла на исхоженный крысами пол. Дверь была заперта.

Не отставать, не топать, не кричать. Первое правило вылетело к чертям. Алина отстала здесь, в сердце дома, без фонаря и сил идти обратно. Встав на четвереньки, она заглянула в зазор под дверью – ничего, только чернота и пыль. И что теперь? Одной через мрачные залы, по лестнице с мерзкими граффити, во двор, где ждут ее два дружка? Ну нет! Наотмашь ударила дверь, охнула, лизнула кулак сухим языком. Главное – не кричать. Зяблик скоро вернется и вынет ее из этой ваты, в которой все труднее дышать.

Телефон, есть же телефон! Алина вскочила, стала рыться в карманах, нашла. Экран загорелся, свет заметался по стенам, нащупал выход в зал и сгинул в его глубине. Там, в зале, что-то шелохнулось, сделало пару шагов. Алина прижала свет к животу, скакнула в дальний угол, и в ребра ей ткнулся палец велосипедного скелета. Сейчас он, неважно кто – он, выйдет из мутного проема, усмехнется криво, скажет: «Раздевайся». И жизнь, такая глупая, на этом кончится навсегда.

Дверь снова щелкнула, зевнула щелью, и в щель нырнул Зяблик с погашенным фонарем.

– Что ты шумишь? – прошипел он.

– Там, там… – Алина ткнула пальцем в оживший зал, – там…

И засмеялась мелким шепотом – так, будто просыпалась крупа.

Зяблик потащил ее в дверь и дальше, мимо сваленных в кучу матрасов. Комната тянула им вслед руки, скрипела, злилась, но осталась ни с чем. Через десять шагов они выпали на лестницу – широкую, с колоннами и кружевом перил. Солнце било в окна, и в лучах его кружилась легкая пыль.

– Всё, – сказала Алина, – домой.

– Не сейчас, – Зяблик отряхнул Алинины джинсы, – здесь у нас дело. Пойдем.

Квартир на лестничной клетке нашлось две, и обе откровенно ничьи. Вскрытые, они манили внутрь тихими голосами. Зяблик заглянул в первую дверь, принюхался и махнул Алине – можно.

– Что мы тут ищем? – спросила она.

– Следы человека, – снова сказал Зяблик, – свежие. Смотри во все глаза.

Алина побрела по комнате, приглядываясь. Диван – продавленный, но еще крепкий, на нем полуистлевшая нитяная салфетка. Пара туфель, у одной сломан каблук, вторая заляпана брызгами краски. Висящие лоскуты обоев,