того чтобы получать возвращенные учителями сочинения с пометками, указывающими на не совсем корректно составленные предложения, он мог бы изумлять тамошних школьных педагогов своим несомненным литературным талантом. Все бы удивлялись его музыкальному вкусу. В какой-нибудь светской обстановке он запускал бы, к примеру, альбом Майлза Дэвиса Kind of Blue, и все бы прикрывали глаза, восхищаясь его утонченностью. Девочки из обычной школы рисовали бы в воображении, как этот новенький с чьей-то дочерью на пляже в Нантакете попортили свои вечерние наряды и как он в песке потерял дорогую запонку, доставшуюся ему от дедушки. И в государственных школах нет кортов для сквоша.

А теперь, получается, он может остаться? Он может избавиться от тревоги, что в любой день — хотя бы даже сегодня — в его школьной почтовой ячейке появится последнее письмо. И он может звонить своему отцу и обсуждать все, что ему вздумается. Спрашивать, как у того развивается бизнес, уже не нуждаясь в каком-то определенном ответе.

Бен припомнил, как в предыдущие недели, когда его тянуло пошутить или высказать какие-то замечания по ходу дела, он сдерживал слова в себе, хотя дома он как раз очень рассчитывал, что, поступив в школу Сент-Джеймс, расстанется наконец со своей стеснительной сдержанностью.

Теперь он вновь сможет подумывать о колледже, о том решительном курсе своей жизни, от которого она недавно, как он ясно осознал, успела отклониться. Курс этот должен был привести его в Принстон, а впоследствии — к некой неоспоримой правильности бытия. Когда-то это казалось настолько очевидным, что вроде и не заслуживало специального внимания, и, веря в неизбежность этого курса, он в своей жизни до Сент-Джеймса не вкладывал в это особых стараний и сил.

Но потом ему вновь вспомнилось, как отец играл при нем в нарды с дядей Расселом. И Бен хорошо понимал, что Рассел, учитывая его роль в попечительском совете, знал каждую бухгалтерскую книгу, каждую статью доходов и расходов, каждую задолженность. Он пункт за пунктом проверял каждый годовой отчет. И Бен даже не представлял, есть ли вообще что-то такое, что оставалось бы в неведении для Рассела. Так что нетрудно было представить, как он просматривает имена учащихся, переведенных на финансовую поддержку, дабы убедиться, что проставленная напротив каждой фамилии сумма исчислена абсолютно верно. А еще Бену вспомнилось, как в клубе Bath and Tennis Рассел настоял на том, чтобы пинаколаду включили в его счет.

И чтобы Рассел выяснил вдруг, что семья Бена не в состоянии оплатить его обучение? Чтобы смеющиеся глаза Рассела глядели на отца Бена с осознанием того факта, что Гарри попусту растратил доставшиеся ему средства, в то время как Рассел, благодаря таким же средствам, сильно поднялся и теперь процветает? Об этом не могло быть и речи! Бен почувствовал некое даже единение со своими родителями, пытающимися общими усилиями избежать этого позора. И прочувствовав все это, Бен содрогнулся.

— Скажите, а кто еще в курсе ситуации с оплатой обучения?

— Прости, что? — не понял вопрос Фелпс.

— Известно ли это ректору? Или попечительскому совету?

— Пока что это известно лишь бухгалтерии, мистеру Деннету и мистеру Марксону… — Марксон при этом еле заметно кивнул. — …И, разумеется, мне. Но, знаешь ли, это вовсе не конец света. Твой отец столько всего сделал для нашей школы. Подобное иногда случается, Бен. И мы готовы к таким ситуациям.

Но неужели нет средней меры? Вместо того чтобы школа переводила его на финансовую поддержку. Что, если рассказать им об Эннисе? Может быть, они согласятся простить ему долг? Неужели они не могут просто признать, что он представляет для них особую ценность, и оставить все как есть? Неужели все должно быть настолько официально?

— Если в моей семье — имеется в виду вся моя семья — об этом узнают, это будет…

— Разумеется, мы не станем это разглашать.

— Я, пожалуй, свяжусь с отцом.

Фелпс снова глубоко вздохнул, Марксон поерзал на стуле, и Бен вновь пожалел, что поставил их в столь неловкое положение.

На этом, когда стало ясно, что больше им сказать друг другу нечего, Марксон с Беном вышли в коридор. Марксон положил Бену руку на плечо, и они, не говоря ни слова, вскоре влились в общий поток учащихся, сосредоточенных каждый на своем: когда она еще раз увидится с этим парнем, или как он удивит всех в следующий раз своей победой на викторине по химии, или не поджидают ли его в общежитии старшеклассники, или не переведут ли ее на следующей тренировке в запасной состав?

* * *

В восемь утра, как всегда по средам, Ахмед спустился на цокольный этаж, чтобы позвонить отцу. Там, на родине, было уже пять часов вечера, и каждую среду секретарь отводил на этот разговор в календаре шейха сорок пять минут, несмотря на то что шейх никогда не забывал, что должен быть на месте и ждать звонка.

Ахмед набрал уже знакомый длинный номер, радуясь, что, по крайней мере в столь ранний час, никому не понадобится телефонный автомат, и его отец поднял трубку.

— Алло? — спросил он, будто не зная, кто бы это мог звонить.

Ахмед представил того мальчика, которого мысленно видит сейчас его отец на другом конце линии, — с аккуратно разделенными пробором волосами.

Они несколько минут поговорили. Ахмед уверил отца, что с учебой у него все хорошо и сосед по общежитию по-прежнему очень доброжелателен и отзывчив. Действуя примерно в том же ключе, Абдул Рахман поделился с сыном лишь тем, что Ахмеду было приемлемо услышать. Совсем скоро в школе должен был состояться родительский день, и оба они предвкушали это событие с радостью и волнением.

И вот разговор подошел к концу. Ахмеду подумалось: а слышал ли кто-нибудь в общежитии, как он говорит на арабском? Отец пожелал ему на прощание «хорошего трудового настроя».

Как обычно, Ахмед подождал, когда отец первым оборвет звонок. Однако на сей раз телефонная трубка лишь пошуршала в держателе, а когда шуршание прекратилось, аппарат не прервал связь, и Ахмед по-прежнему мог слышать, что происходит на линии.

Он остался стоять, прижав свою трубку к уху и чувствуя, как влажный воздух полуподвала овевает его стриженую голову. И вот он различил едва-едва, как отец начал напевать под нос какую-то мелодию. Ахмед прислушался к этому тихому, рассеянному, монотонному гудению и представил отца в застеленном коврами кабинете с окнами, выходящими на морской залив, с кожаным тяжелым пресс-папье на широком лакированном столе. Представил, как сам он помогает отцу в этом приятном ежедневном ритуале, приводя в порядок бумаги перед уходом домой и проверяя, все ли на