Машина уже стояла перед домом Лузгаева — респектабельнойшестиэтажкой недавней постройки, с огороженной автостоянкой и ярко освещеннымдвором. Очевидно, Вениамин Павлович был человеком небедным.

— Ты, Валя, оставайся в машине. Он торопится, так что яненадолго.

— Видел из окна, как вы подъехали. Стильная машина,настоящий британский шик. Я и сам, знаете ли, стопроцентный англоман.

Мужчина, открывший Николасу дверь, и вправду был похож наангличанина из голливудского фильма пятидесятых годов — этакий Дэвид Наивен:зализанные волосы, усы щеточкой, аккуратные бакенбарды.

— Сразу видно, что мы люди одного круга, — свеличавой приветливостью объявил Лузгаев, одобрительно посмотрев на твидовыйпиджак и клетчатый галстук гостя. — Милости прошу в кабинет.

Кабинет оказался под стать хозяину: всё оченьреспектабельно, но с некоторым перебором.

— Как вы назвались — Фандорин? — Вениамин Павловичулыбнулся с видом знатока. — Хорошая фамилия, известная. Лузгаевы тожестаринный род, с пятнадцатого века. Столбовые дворяне. Вот портрет нашегородоначальника, государева стольника Никиты Лузгая. — Он показал накартину в золотой раме: краснощекий бородач с булавой в руке. Судя по краскам,по невообразимости наряда, да и по булаве, которая стольнику совершенно ни кчему, портрет был фантазийный, недавнего производства, а родоначальник скореевсего липовый.

— А это мой прадед, акцизный чиновник.

С другого портрета, явно списанного со старого снимка, пучилглаза коллежский регистратор в наглухо застегнутом вицмундирчике. Вот этот нароль лузгаевского предка вполне подходил, да и черты фамильного сходствапрослеживались.

— Батюшка мой, ответственный работник ВЦСПС, —пояснил Вениамин Павлович, заметив, что гость разглядывает фотографию солидногомужчины с орденом «Знак почета» на широком лацкане. — Ему пришлосьскрывать свое происхождение, такие были времена. Вы привезли остальную частьрукописи? А что же милейший Филипп Борисович?

— Он в больнице.

— Ай-я-яй. Надеюсь, ничего опасного?

— Филипп Борисович в коме, — несколько исказилфакты Ника, чтобы избежать лишних подробностей. — И неизвестно, удастся лиего из этого состояния вывести.

Лузгаев поцокал языком, выражая сочувствие.

— Его дочь Александра поручила мне связаться с вами.Она хочет получить назад то, что отдал вам ее отец. Аванс, разумеется, будетвозвращен, — прибавил Фандорин небрежным тоном, а сам внутренне замер.

Вдруг он попал пальцем в небо, никакого аванса уплачено небыло, и сейчас его разоблачат?

Или, того хуже, вдруг Лузгаев скажет, что у него нетрукописи?

— В коме? — медленно проговорил Вениамин Павлович,никак не отреагировав на упоминание об авансе. — То есть некоммуникабелен?

— Иногда приходит в себя, но очень ненадолго, —придумал Ника. — Например, сообщил, что рукопись у вас — и снова потерялсознание.

— Да-да, все в целости и сохранности, не беспокойтесь.

У Николаса отлегло от сердца.

— Сколько вы заплатили Филиппу Борисовичу? —облегченно спросил он.

Глаза коллекционера сверкнули.

— Разве Морозов не сказал?

— Нет. Я рассчитывал, что вы мне скажете.

— Ну конечно, конечно. В частных сделках, особенномежду интеллигентными людьми, главное — щепетильность и абсолютнаячестность. — Лузгаев немножко подумал и осторожно, словно примериваясь,протянул. — Я заплатил господину Морозову пять… десят… тысяч. Да, именнопятьдесят.

Что ж, это было близко к Валиным расчетам.

— Значит, перстень и пятьдесят тысяч долларов?

И снова во взгляде коллекционера мелькнул непонятный огонек.

— Перстень? А, ну да… Само собой. И пятьдесят тысяч.Только не долларов.

— Значит, евро, — кивнул Фандорин, вспомнив, какСаша говорила, что за лечение отец платил в европейской валюте.

Вениамин Павлович укоризненно развел руками:

— Фунтов. Фунтов стерлингов, дорогой НиколайАлександрович. Я же говорил: я англоман.

Врет, прохиндей, понял Фандорин. Пользуется тем, что Морозовнедееспособен. Но Лузгаев еще не закончил.

— Манускрипт я, разумеется, верну, если такова волядочери… Кстати, с ней можно увидеться?

— Можно, — хмуро произнес Николас. — Выполучите документальное подтверждение, что она дочь Морозова. Если хотите, вамдадут и справку из больницы о состоянии Филиппа Борисовича.

— Что вы, что вы, я вам верю! — замахал рукамиангломан. — Порядочного человека сразу видно. Всё будет очень просто ицивилизованно. Я отдаю дочери манускрипт нашего величайшего писателя игуманиста, а вы возвращаете мне аванс, пятьдесят тысяч фунтов. И про перстеньне забудьте. Плюс неустойка за нарушение договоренности. Пускай это будет… ну,чтоб не жадничать, еще половина этой суммы. Всего, стало быть, семьдесят пятьтысяч.

Ника почувствовал, что его начинает трясти от бешенства.

— Послушайте вы, столбовой дворянин! Никаких пятидесятитысяч фунтов вы Морозову не давали! Не знаю, сколько, но гораздо меньше. Иначеон заплатил бы в клинику не только первый взнос, а больше! Он вам говорил, чтоу него сын тяжело болен?

— Да-да, такая трагедия, — ответил коллекционер сироничной улыбкой. — Напрасно вы с таким пафосом, Николай Александрович.Да, я человек меркантильный — от слова «меркантилизм». Вы знакомы с этойэкономической теорией? Суть ее проста: покупай подешевле, продавай подороже. Уменя имеется нужный вам товар — часть рукописи нашего гения Федора МихайловичаДостоевского. Вам ужасно хочется заполучить этот товар — гораздо сильнее, чеммне хочется его продать. Следовательно, я располагаю всеми экономическимиусловиями для извлечения сверхприбыли.

— Но у вас тоже неполная рукопись!