Ведущий хищно рассмеялся. «Мигранты — это евреи, что ли?Здравствуйте, господин антисемит, давненько вас что-то в эфире не было».«Почему только евреи? И славяне тоже, — невозмутимо ответил жительЙошкар-Олы. — Пришли на нашу финно-угорскую землю, расплодились здесь, аисконному населению долги платить не желаете. В Америке вот у индейцев всякиельготы, в Австралии аборигенам тоже лафа, в Новой Зеландии маори вообще как сырв масле катаются. А у нас? Тут ведь всё наше, финно-угорское, испокон веку.Даже „Москва“ — наше слово, не славянское. Мы вас, конечно, не гоним. Пришли —живите, но совесть-то надо иметь…»

Ника с удовольствием послушал бы, что ответит на этот вопросведущий, но Валя буркнула:

— Ну их, тягомотина.

Переключилась на безоблачное радио «Минимум». Бархатныйголос с глубокой убежденностью пропел: «Жить нужно только очень хорошо, выбираято, что сердцу мило…» Песня была дурацкая, зато голос красивый, с медовойтягучестью. Однако Валя опять не дала послушать, «попсу» она принципиальноотвергала. Нажала на кнопку — и была жестоко наказана за снобизм. «РадиоШарман», специализирующееся на уголовном фольклоре, хрипло, со слезой взвыло:

Мы к гробу подошли по одному,

Слезу рукой стирая неумело.

Свободен ты. Лишь Богу самому

Подсуден ты теперь. Прощай, брателло.

Свободен ты. Лишь Богу самому

Подсуден ты теперь. Про…

Компромисс нашелся на волне «Вашего радио». Под песню о том,как в девичьих глазах наловить перламутровых рыбок и на базаре потом их порублю продавать, Фандорин снова набрал Сашин номер.

Молчит!

Вышли из машины во дворе.

— Ширяла не вернулся. Свет не горит, — сообщилаВаля, глядя на окно Рулета.

Ника тем временем разглядывал окна в доме напротив. Которыеиз них морозовские? Кажется, вон те.

Сердце так и сжалось.

— А у Саши горит! — охнул Николас. — Почемуже она не берет трубку?!

— Спокойно, шеф. Сейчас разберемся.

Валя первая направилась к подъезду. На секунду задержаласьвозле черного «мерседеса» — единственной иностранной машины в этом явнонебогатом дворе.

— «Мерин»-то сильно юзаный, — с ходу определилаВалентина. — Десятилеточка, как минимум.

Но Фандорину было не до того, он обогнал помощницу и первымвбежал в подъезд.

На звонки квартира ответила молчанием.

— Ломай, — бледнея, приказал Ника.

— Яволь!

Валя отошла к противоположной стене, скакнула вперед,подпрыгнула и с визгом ударила ногой в дверь. Наличник треснул, створкапокосилась, выскочив из короба. Фандоринская ассистентка чуть приподняла дверьи прислонила к стенке коридора.

— Силь ву пле, Николай Александрович. Николас замер напороге, прислушался. Шум воды и еще какой-то странный звук — будто тихонькопоскуливает собака.

Обычная малогабаритная двушка: слева кухня, дальше покоридору две спальни, в конце — совмещенный санузел. Именно из ваннойдоносились и шум воды, и жалобный скулеж.

— За мной!

Пробежав коридором, Ника дернул дверь санузла (она оказаласьнезаперта) и замер.

Саша сидела в ванне, откинув голову назад, с зажмуреннымиглазами. На голове у нее были наушники, в мыльнице лежал плейер.

— «Иду в поход, два ангела вперед. Один душу спасает,другой тело бережет», — щенячьим голоском, перевирая мелодию, пела она.

— Ну вот, шеф, а вы стремались. В смысле, нервничали, —хихикнула Валя. — Только дверь зря разломали.

Саша приоткрыла один глаз, увидела в неосвещенном проеме двефигуры и пронзительно заверещала.

Николас шарахнулся в коридор.

— Саша, извините! — крикнул он, еще не придя всебя. — Вы не брали трубку, и я, то есть мы, переполошились. Мало ли что.Вдруг этот наркоман к вам ворвался. Или, ну не знаю…

— Уф, как я напугалась! — облегченно воскликнулаСаша. — Сама виновата. Я, когда устану, всегда залезаю в ванну и музыкуслушаю. Могу весь день так просидеть. Когда все дома, не получается — АнтонинаВасильевна ругается. А сейчас я же одна… Это вы меня извините. Надо былотелефон с собой взять.

— Давай-давай, вылезай. На вот полотенце, —сказала Валя, на правах женщины оставшаяся в ванной. — Сейчас, шеф, мы быстренько.

Фандорин отошел от ванной подальше, но голоса все равнодоносились — главным образом, Валин, потому что Саша на вопросы отвечала тихо,не разобрать.

— Э-э, солнышко, педикюр надо делать, стыдно — взрослаяуже… Сиськи-то еще растут, что ли? Нет? С этим работать надо. Плоскогорьекакое-то, подмосковная Швейцария. У меня раньше тоже ничего не было, а теперь,погляди, Казбек с Эльбрусом. Ты пощупай, пощупай. Ничего, вот найдем рукопись,баблом разживешься, я тебе хорошую клинику подскажу…

Чтобы не подслушивать интимности, Николас перебрался вкомнату — ту, что побольше.

Жили Морозовы, прямо сказать, небогато. Судя по мебели,двадцатиметровое помещение служило одновременно гостиной, кабинетом иродительской спальней. Все стены сплошь заняты книгами, лишь посерединеодин-единственный просвет, и там висит картина в раме: копия с хрестоматийногопортрета Достоевского.

Но распознавались и приметы недавно свалившегося достатка —новехонький телевизор, раскрытый ноутбук с еще не содранными цветныминаклейками.

Несколько минут Ника простоял, разглядывая картину кистихудожника Перова.

Странно. Почему кажется, что энергетический центр полотна нев задумчивом лице писателя, а в спокойных, крепко сцепленных руках? И как жутокэтот черный, зловещий фон! В нем явная угроза. Будто в любой миг чернота можетсомкнуться, и вместо Федора Михайловича получится непроницаемый «Черныйквадрат».

Ну, а потом в комнату вошли девушки, и разгадывание ребусапродолжилось.

— Нет, ни про вокзал, ни про банк папа ничего неговорил… 100? Не знаю… Посчитать? Не знаю…

Саша сидела на кровати в линялом халатике, с обмотаннымиполотенцем волосами и ужасно старалась хоть чем-то помочь, но проку от нее небыло никакого — во всяком случае, так казалось вначале.