Убрала кнут в чемоданчик, достала моток колючей проволоки иочень нехорошего вида клещи.

— Вопрос, всего один. Скажи-ка, папочка, где папочка?

— Что? — прохрипел осипший от ужаса Лузгаев. —К…какой папочка?

Тонкие пальцы неспешно разматывали проволоку.

— Не какой, а какая.

— К…какая папочка?

— С рукописью. Куда ты ее спрятал?

А зеленая папка с рукописью (вернее, ее ксерокопией)находилась в руках у Николаса.

Он уже и место приготовил: в кабинете горел торшер, возлекресла дымилась чашка чая.

Перед тем как приступить к чтению, заглянул в комнаты.

Алтын спала, отвернувшись к стене. Приехала из редакциизаполночь, усталая, и сразу в кровать.

Николас тихонько вышел, постоял у Гелиной двери. Девочкажалобно простонала во сне, заворочалась.

В последнее время с ней что-то происходило. Раньше былахохотушка, а теперь всё молчит. Вот Ластик — ребенок, как ребенок. Переживаетиз-за двоек по математике, из-за маленького роста, из-за скобок на зубах.«Одиссею капитана Блада» читает. А Геля стала вести себя как-то странно,по-взрослому. Алтын говорит: ерунда, влюбилась в кого-нибудь, я в десять леттакая же была. Матери, наверно, видней.

Завершив обход, Ника сел в кресло, отхлебнул чаю, остывшегодо правильной температуры.

Зашелестел страницами.

— За что наказываешь, Господи! — тонким голосомвскричал надворный советник, да еще широко перекрестился.

Но, правду сказать, в восклицании этом было не многоискренности. Ведь что сообщил приставу своим прокуренным шепотом унтер-офицер?Что снова свершилось душегубство. Не далее часу назад, близ Поцелуева моста (тоесть у северной оконечности Казанской части) в собственном флигеле умерщвленстряпчий Чебаров, и точно тем же манером, что процентщица Шелудякова, однакоубийца схвачен на месте и доставлен сначала в квартал, а оттуда в съезжий дом,где и дожидается господина следственного пристава прямо в служебном кабинете.

По поводу истребления очередной христианской души ПорфириюПетровичу, конечно, полагалось выразить прискорбие, что он и осуществилпосредством вышеприведенного возгласа, однако ж трудно осуждать надворногосоветника за интонацию, в которой слышалась явственная радость. Еще бы!Казалось, Провидение само решило передать преступника в руки закона.

Но не следует поминать Имя Господне всуе, да еще снеискренним сердцем. В чем Порфирию Петровичу и предстояло незамедлительноубедиться.

Недокончив ужина, следователь и его помощник отправились заунтером, расспрашивая его о подробностях. Тут-то пухлая физиономия пристава ипомрачнела.

Унтер-офицер (фамилия его была Иванов) поведал следующее.

В восьмом часу в съезжий дом прибежал слуга Чебарова иобъявил, что его господин немедленно требует полицию. Средь бела дня — а у насв столице восьмой час в июле еще совершенный день — какой-то неизвестный кинулв окно флигеля камнем и вдребезги расколотил стекло, после чего скрылся.

Иванов на ту пору состоял в дежурном отделении и самвыслушал слугу. К месту хулиганского поступка тоже отправился самолично.Засвидетельствовав разбитие стекла, о чем внес запись в имевшуюся при немкнигу, вошел за слугой в дом — а там…

Хозяин лежит на полу мертвый, в луже крови. Затылокпроломлен, из кармана пропали золотые часы, со стола бумажник.

Подобравшись к этому месту своего рассказа, Иванов принялчрезвычайно важный и хитрый вид.

— Я, ваше высокоблагородие, воробей стреляный, меня намякине не проведешь. Восьмой год на службе, да перед тем еще в карабинерскомполку сколько. Враз всё прозрел и все евоное коварство превзошел, это как онмне про часы-то с бумажником изъяснил. Хвать его за шиворот и на съезжую.«Врешь, говорю, мерзавец, не на того напал! Ты-то и порешил, а в полицию дляотводу глаз побег!» Потому как это не иначе лакеи господина своего убил, —пояснил унтер-офицер, видя, что Порфирий Петрович нисколько не радуется егопроницательности, и подумав, что пристав, должно быть, туповат.

— С чего ты такой вывод сделал? Про слугу-то? —упавшим голосом спросил надворный советник.

— Да рассудите сами, ваше высокоблагородие. Кто жстанет швырять камнем в окно, при живых хозяевах, да среди белого дня? Навралон, Поликарп этот. Сам барина своего стукнул, деньги-золото забрал, а полициюза дураков держит.

Пристав и письмоводитель переглянулись. Никакого Поликарпасреди должников процентщицы Шелудяковой не значилось.

— Он что же, признался?

— Запирается. Плачет, божится. Но это ништо, вашемувысокоблагородию он всю правду расскажет. Куда ему деться?

Здесь унтер увидал, что Порфирий Петрович, дойдя до углаОфицерской улицы, поворачивает не направо, где в съезжем доме дожидалсяарестованный, а налево.

Вообразив, что пристав, столь недавно назначенный надолжность, ошибся дорогой, служивый хотел его поправить, однако надворныйсоветник раздраженно махнул на него рукой и всё ускоряющейся походкой двинулсяв сторону Мойки — теперь уж было понятно, что к Поцелуеву мосту.

— Желаете перед допросом осмотреть местоубийства? — вполголоса спросил Заметов, догнав Порфирия Петровича.

— Желаю-с. И очень.

Стряпчий Чебаров лежал посреди своего кабинета, раскинувруки в стороны, и глядел остановившимися глазами на лепной, в купидончиках инаядках, потолок. Выражение лица покойника было до того нехорошо, что АлександрГригорьевич взглянул всего только разок и больше в ту сторону старался неповорачиваться.

Распоряжался на месте Никодим Фомич, приветствовавшийнадворного советника словами:

— Сорок лет на одном месте служу, еще при АлександреБлагословенном начинал, а такого не припомню. Два злоумышленных убийства в двадня!

— Тазик с водой попрошу-с, — хмуро сказал на этоПорфирий Петрович и сразу направился к трупу, щупать рану.

— То же орудие. Никаких сомнений, — объявил онвскоре и визгливо прикрикнул на полицейских, ходивших по комнате. — Описьвсех ценных вещей! И поживее-с! Никодим Фомич, ради Бога, не стойте-с!

Никогда еще Заметов не наблюдал всегда вежливого пристава втаком раздражении.