там. Думаю, мать меня благодарила, хоть пребывала в таком смятении, что понять происходившее в ее сокрушенном разуме было трудно. Но из гробницы я ушла. Оставила ее плакать одну в темноте.

Всегда я терпеть не могла просто сидеть и ждать, не по мне это. Но в тот день больше ничего не оставалось. Я отправилась в бухту – может, Ариадна с Тесеем спрятали для меня какую-нибудь весточку, подсказку, оставили знак? Постояла над волнами, как и всегда, набегавшими на песок, и ушла, не узнав ничего нового. В конце концов солнце село – пришлось мне возвращаться в Кносс ни с чем.

Обратно я опять пошла мимо гробницы – наверняка Пасифая все еще там. Приблизившись, различила тихие звуки, доносившиеся из открытой двери. Не плач, но пение. Печальный, заунывный гимн. С тех пор как родился Минотавр, мать ни разу не пела. Отдаленное, полузабытое эхо этих песен всколыхнуло что-то внутри. Вспомнилась на мгновение, хоть и смутно, материнская улыбка. Я обхватила себя покрепче, замедлила шаг. Не хотела подходить слишком близко. Мать стояла на коленях у могилы, а рядом лежал бесформенный ком, милосердно прикрытый плотной тканью.

Луна освещала затейливо украшенный фриз над входом в гробницу. Пасифая допела, а потом поднесла руки к лицу. Повернутое вполоборота, оно казалось отлитым из серебра и тьмы, его истерзанная красота была почти невыносима. Она впилась острыми ногтями себе в щеку, и мне захотелось отвернуться, но я не отвернулась. Сердце мое мучительно застучало, когда кровь облила ее руку, поползла тонкими ручейками – Пасифая раздирала ногтями собственную плоть. Она больше не плакала, зато слезы, которые я, стиснув зубы, сдерживала весь день, подступили к горлу.

– Уже недолго осталось.

Я резко обернулась, услышав за спиной мужской голос, хрипло выдохнула.

– Прости, Федра. Не хотел тебя напугать.

Я приложила ладонь ко лбу. На котором с перепугу выступил липкий пот. Вот она, нечистая совесть.

– Не слышала, как ты подошел, Радамант.

Он протянул морщинистую руку, мягко положил мне на плечо. И ласково проговорил:

– Ты очень устала, милая.

Радамант кивнул на открытую гробницу, его редкие седые волосы развевались на ветру.

– Просто хотел сказать, что твоя мать уже скоро его оплачет.

– Она что, правда любила эту тварь? – выпалила я. Этот вопрос, оказывается, мог всплыть в любую минуту. – Как может она по нему скорбеть – знает ведь, чем он был?

Радамант поджал узкие губы. Тонкая, как пергамент, кожа натянулась, и морщины на его добром лице проступили резче.

– Скорбит ли она о звере? – спросил он. – Или теперь, после его смерти, скорбит о воплотившемся в нем? О сотворенном с ней столько лет назад, разрушившем ее разум, – может, теперь, когда все кончено, она оплакивает это наконец?

Я посмотрела на него с удивлением. Никто и никогда так не говорил о Пасифае. Я привыкла к скользким намекам, неумолчным шепотам злоязыких сплетников, тянувшимся за ней по всему Криту. Радамант же говорил с сочувствием, чем на мгновение сразил меня. Мне тут же стало стыдно, ведь в свое время я отзывалась о нем с таким безжалостным пренебрежением, ничего не замечая, кроме трясущихся старческих рук да дребезжащего голоса. Помнится, даже назвала его худшим на Крите женихом – просто потому, что на язык попался. А потом Минос предъявил этого Кинира, который теперь уже отправился обратно на Кипр, придя в ужас от новых доказательств развращенности нашего семейства. И Ариадна встретила Тесея. Как блистательно он воплотил наши девичьи мечтания – лучшего и не наворожить! Но где Ариадна теперь?

– Твой отец отбыл внезапно, и я пока взял на себя его обязанности, – сказал Радамант, увидев, что на слова о Пасифае мне нечего ответить. – Но уверяю тебя, царевна, лишь по необходимости. Я уже послал корабль прямиком в Ликию, чтобы призвать твоего брата домой. Трон принадлежит Девкалиону – пока Минос не вернется, по крайней мере.

Радамант казался встревоженным. Интересно, что он думал об опрометчивом и безрассудном отъезде Миноса.

Я кивнула.

– Благодарю тебя.

В глубине гробницы зашевелилась Пасифая, стала подниматься. Учтиво поклонившись мне, Радамант поковылял прочь. А я ждала, пока занемевшие ноги матери приведут ее ко мне. Пасифая приблизилась к выходу и, хотя лицо было измазано ее собственной кровью, волосы растрепаны, а платье порвано, не отвела поспешно глаза, встретившись со мной взглядом.

Я обняла мать одной рукой и повела к дому.

Может, Минос и пойдет со своим флотом на Афины, но я, по правде говоря, думала, что он побоится. Тесей так легко его победил, взломав двери Лабиринта и раздробив череп устрашающего Минотавра, будто яичную скорлупу на песке. Еще и войну проиграть вдобавок ко всему Минос вряд ли рискнет. Но он был снедаем жаждой мести, алкал расправы над врагами. Потому и отправился тем утром пусть не в Афины, но на поиски Дедала. Чтобы убить его или пленить – отец, наверное, и сам не знал.

Но как преследовать искуснейшего, изобретательнейшего из живущих, с чего хотя бы начать? Отец ведь неглуп и наверняка догадался, что у Дедала не будет недостатка в могущественных союзниках, готовых ревностно его оберегать в обмен даже на малую толику его познаний и мастерства. Минос не ринулся яростно напролом, прекрасно понял: грубой силой такого, как Дедал, не взять. Поэтому, к нашему общему недоверчивому изумлению, все возраставшему, уже через несколько дней послал своих воинов на грозном корабле обратно. И, переодевшись, чтобы его не узнали, отправился на поиски один – побрел пешком по городам. Когда воины вернулись без него и рассказали нам об этом, я подумала, что отец, похоже, совсем спятил.

Последующие дни были исполнены тревог. Никаких вестей от Миноса или Ариадны, никаких признаков посланного за Девкалионом корабля. Прекрасно зная, как строптивая критская знать и прежде относилась к нам, я чувствовала, что наша с Пасифаей судьба висит на волоске. Радамант, конечно, пользовался большим уважением при дворе, но все же был лишь стариком, стоявшим между жадными до власти молодыми мужчинами и так соблазнительно пустовавшим троном. С нарастающим беспокойством я высматривала корабли на горизонте. Я надеялась, что брат, в пору нашего расставания пересекавший шероховатую грань между мальчиком и мужчиной, научился у дяди управлять городом, и, увидев наконец в заливе знакомые алые паруса, вздохнула с глубочайшим облегчением.

Бросилась на пристань – удерживать меня во имя приличий было уже некому. Я протискивалась сквозь толпу – купцы и торговцы сновали вокруг, перекрикивались в шуме волн и ветра, полоскавшего огромные паруса множества скопившихся у причалов кораблей. Я расталкивала всех