Я подошла к ней боком. Позвала осторожно:

– Мама?

Она повернула голову. Посмотрела на меня каким-то новым, незнакомым взглядом.

– Что случилось, мама?

– Тесей, – сказала она, и сердце мое мучительно подпрыгнуло. – Его нет – исчез! Двери Лабиринта открыты, заложников нигде не видно, их останков не нашли. Твоя сестра Ариадна тоже пропала. И никто не знает, где Астерий – может, в горы убежал?

Последнее она произнесла воодушевленно. Столько всего за один раз Пасифая мне никогда не говорила, а может, не сказала и за всю жизнь.

– Что, и правда никаких следов?

Мне нужно было удостовериться.

Мать покачала головой, шепнула:

– И сокровища из дворца похищены. Золото, одежда, драгоценности – все забрали!

Судя по голосу, Пасифаю это не волновало. Мать воображала, наверное, как вскормленное ею чудовище, вырвавшись наконец на свободу, скачет по холмам, вырывая деревья с корнем и, конечно, хищно пожирая все живое на своем пути.

– А зачем им забирать?..

Я осеклась, смутилась. Что думать – не знала, а со словами следовало быть поосторожнее. Носком сандалии я обвела мозаичный рисунок на полу. Жуткий рисунок, изображавший рогатую голову истекающего слюной Минотавра. Ужасное предчувствие разрасталось во мне, и я уже жалела, что сама, взяв Тесееву палицу, не размозжила чудовищу череп, не дожидаясь, пока царевич сделает это за нас.

Я придвинулась еще ближе к Пасифае. На разъяренного Миноса и вправду стоило посмотреть. Дошедший до белого каления, он подпрыгивал, брызгал ядом и каких только угроз не изрыгал, каких только казней не описывал в подробностях. Понимая, однако, как и остальные, наблюдавшие за отцом молча, одно. Все это бессмысленно, ведь нет у него больше ручного чудовища, не лазает оно уже по извилистым подземным ходам. Я не сомневалась, что отчасти свои угрозы Минос может воплотить и учинить какую-нибудь жестокую расправу – оружия хватит, но Лабиринт был пуст, а значит, и представление, устроенное отцом, пустое. Он показался мне вдруг, невзирая на собственную армию и боевые топоры, не более чем рассерженным ребенком, который вопит и топает ногами: любимую игрушку отобрали!

Мы вечно жили в страхе перед Миносом. И я все ждала, когда задрожу, когда подступающие слезы обожгут глаза, а возражения еще в горле рассыплются в прах. Но лишь передернулась от мрачного презрения. В конце концов он оказался самым обычным человеком.

Шарканье у дверей. И в зал ввалились, подобострастно кланяясь в надежде, что Минос не обрушит на них топор, запыхавшиеся стражники с донесениями. Этих людей я в тот миг презирала тоже, хоть принесенные ими вести слушала с жадностью.

– Башня Дедала, государь, – выпалил первый. – Мы обыскали ее, как ты велел.

– И что? – рявкнул Минос.

– Он приманивал чаек, государь, – оставлял объедки со своего стола на верхних окнах башни. А когда птицы прилетали и садились, ловил их силком, но осторожно, чтобы не убить и не покалечить, а только вынуть у каждой немного перьев.

Минос свирепо глянул на несчастного вестника.

– И долго, по-твоему, это продолжалось? Сколько надо было перья собирать для крыльев, которые вы утром видели?

Стражник повесил голову.

– Не знаю, государь. Несколько месяцев, наверное.

Итак, Дедал готовился к побегу задолго до прибытия Тесея. Сколь многое он предвосхитил, как много предугадал и как быстро! Я так вдруг затосковала по его спокойной рассудительности, по мудрости, светившейся в глазах, по доброте, звучавшей в голосе. Вот бы с ним сейчас поговорить!

– Несколько месяцев! – выплюнул Минос. – Он несколько месяцев как предал меня, готовил против меня заговор, и ни один из вас, недоумков, ничего не заподозрил! Выходит, вы за ним плохо следили? Не обыскивали каждый день его комнаты – вдруг он что против меня задумал?

Молчание выжигало тяжелый воздух, исполненное невысказанных обвинений, подозрений и страхов. Все знали, какой Дедал изобретательный. Глуп был Минос, если думал, что сможет посадить под замок человека гораздо более хитроумного, чем он сам, и навсегда обуздать его блестящую мысль.

– Так как он из этих перьев сделал крылья, да такие крепкие, чтобы еще и лететь можно было? – спросил в конце концов Минос.

Заговоривший, кажется, уже пожалел о своей поспешности: и зачем только вызвался первым обо всем донести? Запинаясь и пятясь слегка при виде Миноса, все больше хмурившего бровь и все сильней сжимавшего в кулаке рукоять огромного топора с двумя лезвиями, стражник продолжал:

– Он сделал рамы из железных прутьев, а их получал вполне законно – для работы, государь. И, видно, попросил с избытком, чтобы изготовить основу для крыльев, но никто ведь об этом не знал. А перья приклеил расплавленным воском от свечей. Наверное, поэтому Икар упал – воск растаял от жаркого солнца.

Уставившись в пол, он снова погрузился в молчание.

– Вон! – проревел Минос. – Убирайтесь, болваны!

Два раза повторять им не нужно было, однако не успел первый отряд, спотыкаясь, удалиться прочь, как в зал ворвался второй – во главе с человеком, сжимавшим в руках испачканный чем-то темным мешок, с которого капало на пол. От вида отвратительной черной жидкости, сочившейся из швов, внутри у меня снова екнуло. Заболела голова, а о содержимом этого мешка даже думать не хотелось.

– Царь Минос! Мы нашли останки Минотавра!

Пасифая резко повернула голову, распахнув пустые глаза. Я отвела взгляд – смотреть в бездонные провалы ее огромных зрачков не было сил.

– В бухте к западу от порта, скрытой за выступающими в море скалами, – оттуда Тесей и сбежал, как видно! Они, наверное, пошли в обход Наксоса прямиком в Афины.

К западу от порта. Но Тесей-то отправил меня на восток, а оттуда укромную бухточку, о которой шла речь, не видно было – из-за другой гряды утесов. Я ломала голову, разбитую после бессонной ночи, над этой новостью, силясь найти разумное объяснение.

И пока я пыталась хоть что-нибудь понять, стражник поднял омерзительный мешок, и оттуда пахнуло какой-то тошнотворной жутью. Все, отпрянув, закрыли лица руками, а он снова заговорил.

– Мы принесли голову зверя – вернее, ее остатки.

На мраморные плиты, на изысканную мозаику, выложенную умелыми руками – красочное творение искусных мастеров, каждый день попираемое ногами критской знати, – выкатился слипшийся ком хрящей, костей и шерсти. Поздно зажмурившись, я успела разглядеть треснутый, обломанный бычий рог.

Крик Пасифаи разнесся в гулкой тишине. Пронзительный и горестный, он резал слух, поднимаясь все выше, отражался от столбов, подпиравших крышу, и мне уж показалось, что потолок сейчас провалится и все мы погибнем под гнетом материнского отчаяния. Но вдруг вопль ее оборвался, и Пасифая повалилась на пол. Стукнулась головой