что они что-нибудь выдадут. Все не могут быть невиновны. – Он развернулся и собрался уходить, затем обернулся назад. – Кстати, а нашёлся ли тот стакан из-под виски – тот самый, с котором священник вышел из комнаты?

– Нет. Как и лампочка. А ведь кто-то знает, где они.

– Да – знает и молчит.

Инспектор снова сел за стол и скатал шарик из хлебного мякиша.

– Я-то думал, это будет лёгкое дело, – сказал он. Несколько мгновений сидел, хмуря брови, затем во второй раз встал и во второй раз остановился. – Ах да, вот ещё что. Здесь останавливается брат миссис Осборн. Харбисон, Фредди Харбисон. Он был здесь вчера ночью, а также и позавчера, хотя мне об этом почему-то не сказал. Поговори с ним, прежде чем идти в дом.

– Он был знаком со священником?

– Он знаком с его лошадью, – сказал Страффорд.

Он вошёл в бар. Там было пусто, печка стояла ненатопленной. Он надел тренчкот, шляпу и шарф. Всё казалось каким-то нереальным. Священников никто сроду не убивал, такого просто не случалось. И всё же случилось.

Под вешалкой для шляп стояла пара галош – вероятно, Харбисона, догадался Страффорд. Он уже собирался их позаимствовать, но раздумал. Не хотелось вставлять свои ноги туда, где бывали ступни этого человека. Он стоял в ярком сиянии света, отражённого снегом и заливающегося в низкие окна, каждое из которых состояло из четырёх небольших квадратных стёкол. Инспектор осмотрелся. Его снедало ощущение, что он упустил что-то важное, хотя он никак не мог понять, что именно. Позже он подумает, что это было предчувствие. Ему стоило бы принять предложение Дженкинса поехать в Скалланстаун вместе с ним.

Он шагнул навстречу холодной утренней сырости. На ум пришли строки рождественского гимна «Добрый король Венцеслав»[22]:

Венцеслав взглянул в окно

На пиру Стефана —

Снег лежал, как полотно,

Ровный, хрусткий, пряный.[23]

В детские годы он всегда ошибочно воспринимал эти строки так:

Венцеслав взглянул в окно

На перо с дивана —

Снег лежал, как полотно

Ровных роз Кипряна.—

и не важно, что выходила бессмыслица. В детстве почти ничего не имело смысла. Да, подумает он позже, да, следовало бы оставить Дженкинса при себе. Следовало бы уберечь его от опасности…

Добрый сир, не видно зги,

Заметает очи,

Сжалось сердце от тоски

И идти нет мочи.

Этот отрывок он расслышал правильно с первого раза.

16

Небо затянуло пеленой лиловых туч, а воздух имел цвет потускневшего олова. Снега не было, но ночью выпала свежая пороша, о которой упоминал Дженкинс. Земля повсюду вокруг казалась гладкой и пушистой, как перина. Корявые голые ветви выглядели так, словно их опалило пожаром. Страффорд видел, как при дыхании изо рта вырываются клубы пара. Даже мысль о лете казалась фантастикой.

Лобовое стекло машины покрыл толстый слой мутного льда, испещрённый царапинами и закорючками, похожими на древние руны. Пришлось вернуться в дом и раздобыть у миссис Рек чайник с тёплой водой, чтобы его растопить. Спустя шесть поворотов скрипучей рукоятки двигатель задёргался и ожил. Выхлопная труба выстрелила косматой струёй чёрного дыма. Когда инспектор отпустил сцепление, шины заскользили, взметая брызги слякоти и замёрзшей грязи.

Детектив проехал добрую милю, прежде чем до него дошло, что он забыл загодя телефонировать в Скалланстаун и сообщить сестре священника, что он уже в дороге.

Не столь уж дальнее путешествие заняло гораздо больше времени, чем ожидалось, поскольку львиную долю пути пришлось преодолеть на пониженной передаче. Перед ним прошло несколько машин, оставив на дороге колеи, блестящие, как чёрное стекло. Скалланстаун расположился в лощине между двумя невысокими холмами. Проезжая по главной улице, он насчитал пять пабов, три продуктовых магазина и две скобяные лавки. Ещё была колбасная лавка – некоего Хафнера (наверняка родственника баллигласского доктора), парикмахерская, совмещённые в одном лице газетный киоск и почтовое отделение, а также дамский салон «У Берни». Улицы были пусты. Единственным транспортным средством, которое попалось Страффорду на глаза, была брошенная тележка молочника. В сточной канаве возле лавки Хафнера трепала в зубах засаленный кусок пергаментной бумаги беспородная собака.

Церковь стояла на возвышении, откуда открывался вид на город с северной оконечности. Это было внушительное гранитное здание необычайно неприятного красновато-коричневого оттенка. У неё были чёрные перила, широкий сводчатый дверной проём и короткий обрубок шпиля, до нелепости несоразмерный с массивной конструкцией, к которой он крепился. Справа находилось кладбище: на каждом надгробии красовалась аккуратная присыпка из снега, навевающая неуместные мысли о брусках мороженого. С другой стороны, чуть ниже, располагалась пресвитерия – солидный дом с множеством дымоходов, построенный из того же камня сливового цвета, что и церковь.

На дверном молотке висел траурный венок из чёрного крепа. Он живо напомнил Страффорду изысканный шейный платок аристократического стрелка из какого-то фильма, виденного давным-давно.

Розмари Лоулесс оказалась высокой, худощавой женщиной, статной, но на несколько угрожающий манер. У неё были тонкие бескровные губы и выпуклые тускло-серые глаза. На ней были чёрная юбка, чёрный джемпер и чёрный шерстяной кардиган. Ей, казалось, чуть больше тридцати. Он по какой-то неизвестной причине ожидал, что она окажется старше. В целом у женщины был напряжённый, иссушённый облик, который почудился Страффорду знакомым, – облик человека, снедаемого пламенем скорби.

Он представился. Рук они жать друг другу не стали – это показалось бы неуместным. Смерть всегда усложняет общение между живыми.

– Простите, что беспокою вас в такое время, – сказал он, представляя себе эти слова напечатанными, словно на страницах руководства по этикету.

Розмари Лоулесс отодвинулась и жестом пригласила его войти. В коридоре, выложенном чёрно-белой плиткой, было прохладно. Во всём доме повисла тишина. На столе из морёного дуба, блестящего, как отёсанный уголь, стояла ваза с засохшими хризантемами, которые, возможно, когда-то были малиновыми, но теперь выцвели до бледно-розового оттенка. Всё здесь имело какой-то выцветший вид.

– Я думала, что приедет сержант Рэдфорд, – сказала женщина, будучи не в силах скрыть нотку раздражения.

– Ему нездоровится, – ответил Страффорд. – Видимо, грипп.

– Ах, грипп. Понятно. Вот, значит, как это сейчас называется. Вы ведь знаете, что он пьяница.

– Мне сказали, что он потерял сына.

Её выражение лица враз переменилось, замкнувшись, точно резко захлопнувшаяся дверь.

– Я ещё не разжигала камин в гостиной, – сказала она. – Но плита на кухне уже натоплена. Я заварю чай.

Она прошла впереди него по холлу, затем по более узкому коридору,