их разговор. Вчера он тоже где-то видел малиновку. Для них был самый сезон. Рождество. Святочные поленья. Венки из остролиста. Одиночество.

Кто Малиновку убил,

Кто певунью погубил?

– Я, – ответил Воробей,

– Лук и стрелы смастерил

И Малиновку убил![26]

– Вы чувствовали, что у вашего брата есть секреты, – сказал инспектор мягким и нарочито рассеянным тоном, поскольку Розмари Лоулесс была столь же пуглива, как и птичка на подоконнике. – Известно ли вам, какого рода они могли быть?

Она покачала головой, поджав губы:

– Он со мной не разговаривал. То есть когда-то разговаривал, ещё в молодости. Он боялся папу – мы оба его боялись – и иногда что-то говорил по этому поводу.

– Что же он говорил? Какого рода вещи?

– Да так… иногда говорил, что не может заснуть из-за мыслей о папе.

– Ваш отец его избивал?

– Нет! – воскликнула она. – Ни разу и пальцем его не тронул. Как и меня. Он никогда не проявлял подобную жестокость. Только…

– Только что? – спросил он.

– Ему не обязательно было нас бить. Достаточно было посмотреть на нас, вот и всё. – Она сменила позу и заговорила снова – в той же степени про себя, сколь и обращаясь к собеседнику: – Видите ли, они были очень близки друг с другом. Это забавно. Томми боялся папу, и всё же… и всё же был привязан к нему. Между ними существовала связь, которая исключала других людей, особенно меня. Они были как… даже не знаю. Как фокусник и его ассистент.

Малиновка упорхнула. Мимо окна то и дело проносились хлопья снега, покачиваясь при падении.

«Снег падает рассеянно», – рассеянно подумал Страффорд.

– Это вы и имели в виду, когда сказали, что он испытывал мучения? – спросил он. Она подняла глаза, нахмурившись.

– Что? Какие ещё «мучения»?

– Ранее вы сказали, что ваш брат испытывал мучения. Вы использовали именно это слово.

– Правда? – Она опустила глаза на свои руки, сжимающие колени. Костяшки пальцев побелели. – Разве не все в этом мире в той или иной степени испытывают мучения? Мой отец тоже, должно быть, мучился, а то бы он не…

Она осеклась, всё ещё не поднимая глаз.

Страффорд подождал, а затем спросил:

– А то бы он что, мисс Лоулесс? Чего бы он не сделал?

– А то бы он позволил бедному Тому спать по ночам вместо того, чтобы заставлять его волноваться и терзаться.

Её голос зазвучал отрешённо и мечтательно.

На мгновение они замолчали, как будто в воздухе пронеслось что-то мрачное.

– Вы ни словом не обмолвились о своей матери.

– Разве?

Она принялась раскачиваться взад-вперёд на стуле. Движение было крошечное, почти незаметное, и происходило, возможно, в такт метроному её сердца.

– Мамина воля не имела никакого значения, по крайней мере, в том, что касалось отношений Тома и отца. «Я всего лишь предмет мебели», – сказала она мне однажды, я это помню. Она стояла вон там, как раз там, где сейчас вы. Смотрела в окно. Всё было не так, как сегодня, стояло лето, светило солнце. Я сидела за этим столом и делала уроки. Учила историю. Мне всегда хорошо давалась история… Мама вела себя так тихо, и я забыла, что она стоит здесь, позади меня, а потом вдруг сказала это – почти равнодушно, как будто беседовала о погоде: «Я всего лишь предмет мебели».

Страффорд посмотрел на нее сверху вниз. Он чувствовал: произошло нечто такое, что он пропустил. Оно было как-то связано со священником и его отцом. Она знала об этом, но даже не подозревала, что обладает этим знанием. Загнала всё куда-то вглубь.

– А она ещё с нами, да? – спросил он. – Она же ещё жива, ваша мать?

– Да, – глухо ответила Розмари Лоулесс.

Долгое время она ничего больше не говорила, затем по всему её телу, от плеч до скрещённых лодыжек, пробежало нечто вроде озноба.

– Что мне делать? – проговорила она с небывалой ранее настойчивостью и живостью в голосе. – Что мне теперь делать? Меня выставят за дверь – появится новый священник, и мне придется покинуть дом. Куда мне идти?

– Что ж, – сказал инспектор, – может быть, вы поживёте с матерью? Знаете ведь, как говорят о родительском доме: что бы ни случилось и что бы вы ни сделали, когда вы туда придёте, вас непременно примут.

Внезапно женщина пронзительно рассмеялась, раздув ноздри и обнажив белые зубы.

– О да, – воскликнула она, – о да, там, где сейчас мама, меня только и ждут. Она в сумасшедшем доме в Эннискорти. Уж тамошние-то двери открыты для каждого!

18

Развив максимальную скорость, на которую рискнул, Страффорд проехал через город и выехал на дорогу в Баллигласс. Пульс у него участился, ладони, вцепившиеся в руль, вспотели. Был у него один кошмарный сон, повторяющийся с ужасающей частотой: о том, как он оказался в полной темноте в чём-то вроде аквариума, но наполненного не водой, а какой-то густой, вязкой жидкостью. Чтобы выбраться из этого резервуара, приходилось карабкаться по стенке, скрипя пальцами рук и ног по стеклу, а потом оставалось только перевалиться через край и ползти в темноте по гладкому, покрытому слизью полу…

Снег шёл обильно, падал большими рыхлыми хлопьями размером с причастные облатки, скапливался льдистыми комьями по краям лобового стекла, по которому со стоном елозили дворники. Теперь морозный туман стал гуще, так что приходилось прижиматься лицом к лобовому стеклу, щуриться и моргать, чуть ли не упираясь подбородком в руль.

Взглянув на часы на приборной панели, он с удивлением отметил, что на них всего лишь чуть больше одиннадцати. С момента его прибытия в Баллигласс время стало другой средой: двигалось не плавно, а рывками, то ускоряясь, то замедляясь, словно под водой. Страффорд как будто попал на какой-то иной план бытия, на другую планету, где не работают никакие из привычных житейских правил.

Он подумал, не телефонировать ли Хэкетту, попросить, чтобы его отстранили от этого дела – дела, в котором он так беспомощно барахтается и в слизи которого запросто может захлебнуться.

Смерть священника поначалу показалась просто очередным преступлением, очень похожим на любое другое, разве что более жестоким, чем большинство других. Вскоре он понял, насколько ошибочным было его первое впечатление. Все построения вставали с ног на голову, шатались и разваливались на куски. Он снова оказался по шею в аквариуме, и каждый раз, когда ему удавалось выбраться и плюхнуться на пол, чьи-то невидимые руки подхватывали его и швыряли обратно.

Наконец он подъехал к «Снопу ячменя». Вошёл