спрошу, почему вы стали полицейским? В конце концов, большинство людей, завербованных в Гарду, когда создавались органы правопорядка, были из бывших боевиков – из людей, которые убивали ваших людей.

Где-то вдали на мгновение разошлись тучи, и солнечный луч пронзил туман, словно прожектор, но вскоре погас. На подходе был ещё более сильный снегопад, он это чувствовал.

– Возможно, я, как и ваш брат, ощущал, что должен встать на чью-то сторону, совершить рывок к свободе.

Он услышал собственные слова и понял, что это неправда. Но почему же он тогда решил надеть полицейскую форму? Он не знал. Когда-то, должно быть, знал, но если и знал, то забыл. Иногда он думал, что ему следует бросить работу в полиции и попробовать что-нибудь другое – только вот что? Страффорд никогда не испытывал желания иметь какую-то определённую профессию, пока ему отчего-то не пришла в голову идея «влиться в ряды Гарды», как он приучился выражать это понятие. Отец поначалу был удивлён, затем озадачен, затем рассердился, хотя, конечно, не высказал ничего вслух.

– К свободе? – повторила Розмари Лоулесс, ухватившись за это слово. – Том не был свободен. О да, он играл роль священника нового образца, ездил повсюду и встречался с людьми, гостил у них дома – Баллигласс, конечно, был его любимым пристанищем, – выезжал на псовую охоту и всё такое прочее. Но это не было его истинным лицом. Он хотел, чтобы люди думали о нем именно так, тогда как он всё это время был другим.

– Понимаю.

Она снова напустилась на него:

– Что, правда? – почти прорычала она. – Понимаете?! Очень сомневаюсь, что вы действительно что-то понимаете.

– Нет-нет, – признал он, – уверен, что вы правы. Я не слишком разбираюсь в людях и в причинах человеческих поступков. Что не очень хорошо для детектива.

Он улыбнулся, но она не обратила на это внимания. Они развернулись и пошли обратно тем же путём. Тропа была настолько узкой, что местами приходилось идти гуськом. По дороге внизу проехал грузовик для перевозки скота, судя по всему, тот самый, подумал Страффорд, который вчера подъехал к нему сзади и насмешливо посигналил.

– У него были секреты, – сказала Розмари Лоулесс. – Это было видно по тому, как он иногда менялся в лице. Когда я смотрела на него, то видела двух человек: священника, которого знали все, отца Тома, душу компании, а затем ещё одного человека, который прятался там, за его взглядом.

– Думаете, он был недоволен жизнью?

– Думаю, он испытывал мучения. – Она была бесстрастна, тусклый взгляд её серых глаз был устремлён прямо перед собой. – Я уже говорила, что ему никогда не следовало становиться священником. Но как только он вступил в сан – обратной дороги уже не было. Вряд ли перед отъездом он полностью осознавал, что приговаривает сам себя к пожизненному заключению. Тогда он думал лишь о том, чтобы любыми средствами уйти от папы.

Она споткнулась об отвалившийся кусок скалы, и он положил руку ей под локоть, чтобы поддержать. Она выпрямилась и тут же отстранилась от его прикосновения.

– Вы пытались отговорить его от принятия сана? – спросил он.

– Я? – усмехнулась она. – Да кто бы меня вообще послушал? В любом случае, я была мала, у меня не было права голоса в доме. Всякий раз, когда я о чём-то заговаривала, папа изображал свою фирменную улыбку, немного изгибал уголок рта – всего-то одно движение, но, боже мой, как много оно говорило о том, что он обо мне думает!

Они уже были почти у дома, спускаясь по последнему участку склона, и земля под ногами представляла собой предательскую смесь грязи, льда и скользкого гравия. Страффорд наблюдал за фигурой в чёрном, идущей впереди. Она оказалась в ловушке, как и её брат, только ему досталась более просторная клетка.

Розмари Лоулесс стала шарить по карманам своего огромного пальто в поисках ключей.

– Это было пальто Тома, – сказала она, – его лучшее воскресное пальто. Кто-то мог бы взять его себе, и это вполне могла бы быть я. Оно до сих пор пахнет сигаретами «Черчманс», которые он курил. Он шутил, что, вероятно, мог бы заставить их заплатить ему за рекламу: «„Черчманс“ для церковника». – Они были на пороге, и тут она внезапно обернулась к детективу, взирая на него горящими глазами. – Так вы собираетесь рассказать мне, что с ним случилось? Собираетесь проявить ко мне хотя бы столь малую долю уважения?

17

Он пощадил её, избавив от наиболее жутких подробностей – скорее из трусости, чем из сострадания. Страффорд так и не смог найти в себе силы рассказать ей, что́ сделали с её братом, пока тот лежал в предсмертной агонии. Да и какой был смысл сообщать ей эту деталь? При удачном раскладе она никогда об этом не услышит – ни одна газета в стране не осмелится напечатать столь шокирующие факты.

Хватило и того, что он ей всё же поведал. Говоря, он стоял у коксовой печи на кухне, похлопывая шляпой по бедру, а она сидела на стуле с прямой спинкой, скрестив лодыжки и сжав пальцы в замок на коленях. Плечи её вздымались, а сама она плакала без слёз, изредка издавая резкие, сухие всхлипы.

– Но кто мог убить его вот так, пронзив ножом? – тихо причитала она, глядя на него снизу вверх в каком-то отчаянном изумлении. – Он же за всю жизнь и мухи не обидел…

Она закрыла глаза, и он увидел узоры крошечных синих прожилок на набрякших, тонких, как бумага, веках.

– Я же ему говорила, – горько сказала она, – я же предупреждала его, чтобы он не входил в этот дом, не путался с этими людьми и не пытался притворяться, будто он один из них. Над ним же только посмеивались за спиной. Полковник Осборн постоянно всем рассказывал, как он позволил Тому держать свою лошадь у себя в конюшне, создавая впечатление, что не берёт с него платы, тогда как на самом деле Том платил ему за эту привилегию бешеные деньги. Уж в этом-то они мастера, эти протестанты: помыкают нами как хотят и делают вид, будто оказывают нам огромное одолжение, а затем прикарманивают наши денежки, не сказав ни словечка благодарности… – Она прервала свой монолог, и её лицо вернуло себе немного былой краски. – Простите, – сказала она, – но ведь это правда.

Страффорд ничего не сказал. Он не чувствовал обиды. У обеих сторон конфликта в этой неспокойной стране имелись свои причины для ожесточения.

На подоконник опустилась малиновка-красногрудка и сидела, наклонив голову, как бы подслушивая