входа в ангар сидели те трое парней из очереди. Сидели они вокруг большого термоса, словно вокруг костра. Все они держали по чашке.

– Чайку? – предложил один из них по-английски, когда мы поравнялись с ними.

Двое других заухмылялись.

В термосе, поди, не чай, а чего покрепче. Было темно, глаз их я не видел, и пьяны ли они, не знал.

– Вы тут живете? – спросил я.

– Ага, нас тут разместили, – ответил первый.

– А вот он на полу спать будет. – Другой показал на третьего.

За последние два дня в ангаре сделалось тесно.

– Будем меняться. По очереди на полу спать, – сказал он.

– А что, неплохо, – подхватил первый.

Парни рассмеялись – от души, с ленцой. Такой смех стихает не сразу.

Они были моими ровесниками и тем не менее моложе. У них не было никого, кроме них самих.

Неужели у них в термосе спиртное? В животе от него делается тепло, а мысли размываются, наполняются тяжестью и легкостью одновременно. Вкус алкоголя на языке, во всем теле. Как же давно это было.

Однако рядом стояла Лу, от усталости глаза у нее слипались, она молчала, но забыть о ее присутствии я не мог.

Я собирался потянуть ее за собой внутрь, но первый парень ухватил меня за ногу.

– Ты давай садись, – сказал он.

– Выпей чайку, – добавил второй.

– С мятой, – закивал третий, – мы ее в каком-то саду по дороге насобирали. Повесили пучок на рюкзак и высушили.

Чай с мятой? Неужто и правда всего лишь чай с мятой?

– Я только сперва дочку уложу, – сказал я.

Их звали Кристиан, Калеб и Мартин. Со мной они говорили на ломаном английском, плохоньком, как и у меня самого. Кристиан с Калебом познакомились в лагере в горах, далеко на юге, но из того лагеря все ушли. По дороге к ним прибился Мартин.

Все трое были родом из Южной Испании, из пустыни. О былых временах никто не рассказывал, зато историй про лагерь, где они раньше жили, у них хватало. Рассказывая, они смеялись, словно не о мытарствах говорили, а о длинном путешествии с друзьями. Только вспомнив о том мужике из очереди, они изменились и выпустили колючки. Они назвали его мразью с севера, водяным ушлепком.

– У них там Эбро есть, поэтому они думают, что Бога за бороду схватили, – сказал Калеб.

– Клочок Испании вздумал отделиться от всего остального, – откликнулся Мартин.

– Водные страны они ругают, но сами-то ничем не лучше, – бросил Кристиан.

– А мы, на юге, никак объединиться не можем, – сказал Калеб, – поделить то, что у нас осталось. Как… как мы…

Он умолк.

– Да класть я хотел, – встрял Мартин, – класть я хотел на Испанию. Это больше не моя страна. Я там жить не хочу. Да и тут тоже. Чем дальше – тем хуже. Скоро, кроме пустыни, вообще ничего не останется. А я хочу собственную задницу спасти. Добраться туда, где идут дожди.

Все серьезно закивали – явно думали о том же.

Но потом Мартин рассмеялся и фыркнул, и остальные снова принялись болтать, из уважения ко мне разбавляя испанские слова английскими.

А в термосе и правда оказался чай с мятой. Когда я признался, что думал иначе, они посмеялись. Сказали, что были бы не против. Калеб пробормотал, что слыхал, будто один чувак в третьем ангаре чем-то таким приторговывает, но я ответил, что пьянеть мне нельзя – ради Лу.

– У меня же дочка, – сказал я.

И тут же понял, что забыл проверить, заснула ли она. Лу ведь привыкла, что я рядом и что спать мы ложимся одновременно. Впрочем, ко мне она не возвращалась – значит, все хорошо. Наверняка крепко спит.

Я отхлебнул еще чаю, но покой не приходил. Зато никак не исчезало предчувствие чего-то плохого.

– Извиняюсь.

Я встал.

В ангаре было темно. Многие уже спали. А вот Лу так и не заснула. Ее маленькое личико было совсем бледным, и лежала она, широко открыв глаза.

– Ну ты как? – Я присел рядом с ней.

Лу смотрела прямо перед собой.

– Что с тобой?

– Болит… – прошептала она.

И тут я заметил, как она напряжена. И что колени она поджала к животу. А все тело словно напружинилось.

– Где болит? – спросил я, хотя и так знал ответ.

– В животе.

– Тебя тошнит?

– Просто болит.

Меня подмывало сказать что-нибудь. О воде. И о тряпке. Что я тебе говорил? – вот как мне надо спросить. Какого черта она вообще сунула в рот эту отвратительную тряпку? Я же ей запретил! Это опасно. Отравление водой – в последние годы от него пачками мрут.

Но Лу, скрючившись еще сильнее, тихо застонала, и на то, чтобы ругаться, меня не хватило.

– Скоро пройдет. – Я погладил ее по щеке. Кожа у нее была холодная и липкая от пота. Лу безучастно смотрела перед собой.

– Хочешь водички? – Я протянул ей бутылку. Лу сделала небольшой глоток. Но проглотила с трудом.

– Лу? – Я погладил ее по голове. Лу никак не откликнулась.

– Ты давай поспи, – сказал я, – это полезно.

Усевшись на свою койку, я посмотрел на Лу. Она не шевелилась. Я лег – на бок, лицом к Лу. Глаз с нее не сводил. Мне почему-то казалось важным не спускать с нее глаз. Дышала Лу спокойно. Заснула?

В ангаре все стихло. До меня доносились лишь приглушенные голоса испанцев. Кто-то из них снова рассмеялся. Лучше бы совсем замолчали. Из-за их смеха я не слышал дыхания Лу. Я смотрел на нее, пока глаза у меня не закрылись.

– Папа!

– А? Что?

Я проснулся. Темнота. И тишина.

– Тошнит.

И не успел я сообразить, как услышал вполне определенные звуки. Их ни с чем не спутаешь. Такие звуки издает ребенок, которого тошнит. Сдавленное кваканье, под которым прячется плач.

Ее вырвало прямо в кровать. И теперь рвотой было перепачкано все. Постельное белье. Волосы. Одежда.

– Вставай, – скомандовал я, – быстрей.

Тихо всхлипывая, Лу спустила на пол ноги. Она стояла между кроватями и дрожала. Сказать она ничего не смогла – ее снова стошнило. Но несильно. Этот звук смахивал, скорее, на всхлип. Больше ничего. Однако тошнота еще наверняка вскоре вернется.

Ведро. Черт, где бы раздобыть ведро. Я огляделся. Бутыль с водой. Шкафчик, где лежит мой рюкзак. Пустая чашка. Ничего, что сейчас пригодилось бы.

– На улицу, быстро! – И я потянул ее за собой.

Слишком поздно. Она подняла руки, поднесла их к лицу. Успела. Вторая волна рвоты залила ей пальцы. Руки.

– Наклонись вперед, – сказал я, – пускай тебя на пол тошнит. Потом приберемся.

Лу послушно наклонила