Я спросил у охранника. Тот ничего не знал. Врачей он уже несколько дней не видел.

И туалетная бумага все еще не появилась.

Ближе к вечеру Франсис куда-то надолго подевался, и я решил было, что он нас бросил. И даже успел рассердиться на него. Но когда Франсис вновь объявился и я увидел, что он умудрился раздобыть, злость тут же испарилась.

Газировка. Банка сладкой газировки. Я и забыл, когда Лу в последний раз такое перепадало.

– Где вы это достали? – спросил я.

– Ей нужен сахар и жидкость, – сказал он, – и соль. – Он протянул мне пакетик кухонной соли. – Высыпь в газировку, а потом дашь выпить.

Франсис отдал мне соль и газировку. Я сидел и поглаживал гладкую металлическую банку.

Судя по описанию, в газировке были сплошные ароматизаторы. Химия. Ни фруктов, ни ягод и близко не лежало.

Впрочем, главное – сахар. И соль.

Она поспала еще несколько часов. Но уже спокойнее. Просыпалась все реже и реже.

А потом, около полуночи, кое-что наконец произошло.

Я тогда и сам заснул. Улегся напротив Лу, но как только услышал ее голос, сразу проснулся.

– Пить, – проговорила она. – Папа?

Я резко сел.

– Да.

Я торопливо открыл банку. Едва я вдавил алюминиевое колечко внутрь, как газировка зашипела – давно я не слышал звука прекраснее.

– Газировка? – не поверила Лу. – Газировка!

– Погоди, – сказал я.

Я насыпал внутрь немного соли. Газировка зашипела еще громче.

Одной рукой придерживая Лу голову, другой я поднес ей к губам банку.

Лу сделала глоток.

И принялась пить. Жадно глотая.

Она наконец-то пила. Моя дочка пила.

Сигне

Во мне поселился рев бури, я вдруг проснулась, а в ушах по-прежнему шумело, но потом все стихло, это бушует вокруг тишина. Я лежу на полу, правда, не помню, как тут очутилась, наверное, упала от усталости. Свернулась калачиком, ноги торчат из-под столика в салоне, а вокруг валяются упаковки со льдом. Я с трудом села, и затекшее тело откликнулось болью.

Тогда на празднике ты, Магнус, стоял и смотрел на меня, уверенно и спокойно, и после этого у нас с тобой начался роман.

Развивался он не бурно и страстно, а не спеша, несколько лет мы ограничивались лишь тем, что смотрели друг на дружку, и только потом начали толком разговаривать, только потом, держась за руки, стали гулять по деревенской дороге, только потом, сидя на самом конце пирса, втайне от всех остальных, впервые робко поцеловались, только потом я отпустила твои руки и засунула свои тебе под шерстяной свитер и майку, пахнущую мальчишкой, к гладкой коже на спине, только потом мы прильнули друг к дружке со всем тем желанием, с которым не знали, что делать, только потом мы, когда все кончилось, побрели по дороге и говорили, говорили, говорили – обо всем и особенно о том, что вот так говорить нам больше не с кем.

Мы уходили прочь от фьорда, от озера и долины, мы поднимались в горы, чтобы там остаться вдвоем. Гора и ледник – в те годы они стали нашим местом обитания.

А после мы уехали из деревни. Помню, как стояли на палубе рейсового катера и смотрели на Рингфьорден – смотрели, как деревня, которой заканчивалась белая пенная полоса за кормой, все уменьшается, и мне делалось все легче.

Мы выбрали Берген, это Магнусу туда захотелось.

– Оттуда до дома недалеко, – сказал он.

– Ты называешь это домом, – упрекнула я его.

– Тут всегда будет мой дом.

– А мой – нет.

– Давай поговорим об этом через несколько лет.

– Если ты так уверен, что твой дом всегда будет тут, давай подальше переедем.

– В Бергене хорошо.

– В Бергене сыро.

– Сырость – это хорошо.

– Дом там, где сердце.

– В смысле?

– Так говорят. Дом там, где твое сердце. Но это клише, и к тому же с лингвистической точки зрения неверное. Сердце нигде не живет отдельно от человека.

– Ладно. Больше не буду называть Эйдесдален и Рингфьорден домом.

– По мне, так называй их как хочешь.

– А по мне, дом – это ты.

– Как мило.

– А то!

– Правда, с точки зрения языка тоже кривовато.

– Так я и знал, что ты это скажешь.

И все же мы поселились в Бергене, я смирилась, в те времена я много с чем мирилась. Мы поступили в один университет, Магнус – на инженерный факультет, я – на журналистику, но свободное время мы делили на двоих, да и учились лишь постольку-поскольку, ведь вокруг много чего происходило. Словно город, да и вся Норвегия вдруг проснулись, мы повернулись к миру, влились в большую волну, боролись вместе с жителями других стран против войны во Вьетнаме, ядерного оружия, испытаний в Тихом океане, но вели и собственную борьбу – против вступления в ЕС, за аборты, против бездумного уничтожения норвежской природы.

Помню, как на первомайской демонстрации смотрела ему в затылок: Магнус всегда ходил чуть быстрее меня, не нарочно, порой, опомнившись, останавливался, виновато улыбался и брал меня за руку. Несколько метров мы шагали рядом, но затем он отвлекался на что-нибудь и снова убегал вперед, а я шла, смотрела ему в затылок и думала, что Магнус мне не принадлежит, хотя знала, что на самом деле он мой. Помню, я думала, что вперед его толкает нетерпение, увлеченность, и лишь позже поняла, что, вероятнее всего, ему просто хотелось, чтобы все побыстрее закончилось.

Мы оба снимали комнаты, однако ночевали вместе, чаще всего у него, кровать там была шире моей, а сама комната – больше. Там даже ниша для кровати имелась, почти что отдельная спальня, и такая планировка казалась мне взрослой, домашней, к тому же Магнус и впрямь старался сделать свое жилище домом. В своей же комнате я разве что ночевала, когда Магнус куда-нибудь уезжал.

В кровати мы не только спали – мы жили в ней после того, как, отзанимавшись любовью, голые, болтали, сонно поглаживая друг дружку по груди, голове, рукам, торчащим позвонкам, и до того, как заняться любовью, когда мы ложились в нее, полные ожидания, порой с неохотой, неуверенные, что у нас хватит сил, иногда мы просто болтали, этого тоже бывало достаточно, но чаще всего мы все же занимались любовью. В кровати мы ели, пили красное вино, забывали почистить зубы, просыпались наутро с синеватым налетом на зубах и смеялись, но даже утренний запах изо рта нас не отпугивал, мы вдыхали его, втягивали в легкие, желая до краев наполниться друг другом.

И мы разговаривали