в чем не виновата.

Я быстро надорвал пропитанную пирисептом салфетку.

Надо быстрее.

Я провел салфеткой по скуле, там, где, как мне казалось, у меня рана.

Лу наверняка у Франсиса, и все у них прекрасно, криков они не слышали и не заметили, сколько времени прошло. И такие маленькие дети еще не умеют себя обвинять.

Взяв еще одну салфетку, я протер костяшки на правой руке. Они уже полиловели.

– Есть у тебя зеркало?

– Нет, – бросила Маргерита.

Она сидела напротив меня. Значит, могла бы хоть намекнуть, стер я кровь или нет, но и бровью не повела.

– Ты не могла бы?.. – Я протянул ей салфетку.

– У тебя почти ничего не осталось. – К салфетке она не притронулась.

– Спасибо.

Я вытащил из коробочки пластырь, отрезал кусочек. Сантиметров пять. Должно хватить.

Я оторвал пленку и наклеил пластырь на щеку.

Маргерита едва заметно кивнула – похоже, я не промахнулся.

Задрав футболку, я прижал руку к ребрам с левой стороны. Вдавил пальцы в кости. Сперва осторожно. Потом чуть сильнее.

И старался не застонать.

Я встал. Правая нога почти не двигалась. Бедро ныло так, что казалось, будто мышцы разорваны.

Я осторожно шагнул.

От боли охренеть можно.

Я вытянул руки – сперва вперед, потом вверх.

Наклонился.

Дьявол, как же больно!

Впрочем, все вроде двигается. Ничего не сломано. Такого везения я явно не заслужил.

Я склонился над аптечкой. Положил все на место и закрыл чемоданчик.

– Куда его убрать?

– Я сама уберу.

Я поставил чемоданчик на пол возле ее кровати.

– Спасибо, – снова сказал я и собрался уходить, но тут она тоже поднялась.

– Давид?

– Что?

Она стояла передо мной.

– Я вас искала, – сказала она.

– В смысле?

– Вы с Лу куда-то подевались.

– Лу болела. Мы из ангара почти не выходили.

– Болела?

Она испугалась, это я видел. Ей было не плевать.

– Она уже поправилась, – поспешно добавил я.

– Как я рада!

– И я тоже… – вырвалось у меня, – ну, то есть, ясное дело, я тоже рад…

Давид, заткнись. Еще сильнее все испортишь.

Она не ответила, но глаз с меня не сводила. И внезапно на губах у нее заиграла едва заметная улыбка.

– Ну и видок у тебя.

И я вдруг понял, что дрожу, понял, насколько потрясен. Оглушен. Что меня избили, что я измочален и выжат. Что разваливаюсь на куски. Будто во мне что-то развинтилось.

Я влез в драку. Не подумав.

Хотя у меня ребенок и заботиться о нем больше некому.

Придурок. Слабак. Тряпка. У золотой рыбки и то силы воли больше.

Я сглотнул. И еще раз. Только бы не разреветься. Не сейчас, да и потом тоже не надо.

Сопляк – вот я кто. И сейчас, и вообще. Удивительно, что я вообще на ногах держусь, сил-то нет.

Маргерита заметила, что я дрожу.

Улыбка исчезла, Маргерита шагнула ко мне и дотронулась до меня. Ее правая рука у меня на левом плече.

Ладонь у нее была прохладной, однако кожу мне словно обожгло.

Я опять охнул.

Все причиняло боль, любое движение, даже ветерок, даже сквозняк.

Рука ее, неподвижно лежащая у меня на плече, казалась почти неживой.

– Не убирай, – попросил я.

И она послушалась.

Сигне

Парус надулся ветром, я иду вперед, вот уже третий день подряд – пять узлов, сейчас почти шесть, скорость высокая, северный ветер сменился норд-остом, но незначительно, поэтому я держу курс на юг. И течение снова со мной, и на борту все работает как положено.

Я нахожусь в непрерывном движении, в теле зуд, я зеваю, неожиданно, с неохотой, так что в челюсти что-то щелкает, легкие наполняются воздухом, как же я устала, по-настоящему устала, уже столько ночей сплю урывками, что со счета сбилась, а ведь дальше только хуже будет, я приближаюсь к Ла-Маншу, фарватер там оживленный, нельзя просто лечь спать и надеяться, что достаточно будет каждые полчаса просыпаться и проверять обстановку, – теперь мне надо поселиться в рубке.

Я приняла душ. Воды в баке еще много. В морском воздухе запах шампуня от волос особенно сильный. Тело и кожа у меня сухие и гладкие, а не липкие от пота, на улице двадцать три градуса, и весь мой наряд – это шорты и футболка, вот только волосы, с которых смыли жир и соленую воду, не слушаются и, выбившись из хвоста, колют и щекочут лицо. Мне следовало бы постричься, у большинства моих ровесниц волосы короткие, мне бы взять ножницы и недолго думая, избавиться от волос… Хотя нет – так он, возможно, меня не узнает. Так Магнус меня не узнает.

Не узнает? Как тебе, Сигне, такое вообще в голову пришло? Как будто это имеет значение. Главное – чтобы он лед узнал, тот самый лед, который я швырну ему в лицо. Его собственные предательство и мягкотелость – пускай увидит их.

Мне бы с самого начала понять, насколько мы разные. Моя жизнь была в Бергене, а Магнус все время тянул меня в Рингфьорден и Эйдесдален. Он говорил о наших деревнях, о друзьях, которые вернулись домой и нарожали детей, долго и горячо рассуждал о том, что дома все готовы выручить друг друга, там все предсказуемо, а уж какая потрясающая природа – он прямо этими словами и говорил, словно турист.

Иногда он и маму мою там встречал – это он сам говорил, – случайно или нет, я не знала, а расспрашивать не желала и лишь позже подумала, что мне следовало бы поинтересоваться их отношениями и зачем ему все это было нужно, однако я все время убеждала себя, что она для меня не важна, что мне до лампочки, чем она занимается, а значит, и Магнусу до нее не должно быть никакого дела.

Зато с папой я много общалась: звонила ему не реже, чем раз в неделю. Телефон стоял в общем коридоре, и я всегда звонила сама.

Но однажды хозяин квартиры постучался ко мне в комнату и сказал, что меня к телефону. На этот раз папа сам позвонил.

– Сигне? Алло?

– Да, папа, привет.

Он сразу перешел к делу:

– «Ринг-гидро» до Двух Сестер добралась. До водопада.

– Что-о? – Я опустилась на жесткую табуретку возле телефона.

Лучи летнего солнца высвечивали кружащиеся в воздухе пылинки.

– «Ринг-гидро» приобрела за бесценок право пользования водопадами, еще когда Брейо по трубам пустили. А сейчас решила этим правом воспользоваться.

Ответить сразу не получалось. Мне казалось, будто я не сижу, а готовлюсь к прыжку.

– Сигне?

– Да, я тут.

– Ты понимаешь, чем это грозит?

Во рту пересохло,