голову, почти уткнувшись в бетонный пол. Надвигался новый приступ. Я видел, как он терзает ее, вырастает из едва заметных спазмов.

Изо рта снова хлынуло, на этот раз еще сильнее. Прежде все это было едой. В желтоватых вкраплениях я узнал сухие галеты, которые Лу сгрызла вечером.

Запахло кислятиной.

А Лу все тошнило.

Наконец ничего не осталось. Только длинные вожжи слизи.

Я взял рулон туалетной бумаги и вытер Лу рот.

Потом велел высморкаться. В носу тоже были остатки рвоты.

Лу расплакалась. Плакала отчаянно, жалобно. А все ее щуплое тельце тряслось.

– Это все тряпка, – всхлипывала она, – я ее жевала.

– Да нет, – сказал я, – тряпка ни при чем.

Но она все плакала. Громко всхлипывала.

– Чш-ш-ш-ш, все хорошо, Лу. Все будет хорошо.

Я гладил ее по голове, по щекам. Старался не слишком испачкаться. От всего пахло кислятиной.

Я стянул с нее смердящую футболку, вывернул и изнанкой вытер ей волосы. Чуть привел их в порядок. Уложил Лу к себе в кровать, на чистое белье, а белье с ее кровати снял. Сунул себе под мышку белье и ее футболку.

– Ты куда? – испугалась Лу.

– Пойду ведро принесу, – успокоил я ее, – скоро вернусь.

– Папа, ты очень добрый.

Она положила голову на подушку и прикрыла глаза.

Я думал, что она заснет. Что все закончилось. Но на всякий случай принес ведро – нашел его в подсобке. Пользовались подсобкой редко. Когда воды нет, то и швабра без надобности.

Когда я вернулся, Лу не спала. Она снова скрючилась. И напружинилась.

– Животик сильнее болит.

– Пройдет.

– Как же больно!

– Ты перевернись на спину, – сказал я.

Она будто не слышала. Я осторожно дотронулся до нее.

– Попробуй выпрямиться.

Я переложил ее на спину и стал бережно гладить ей живот.

Но Лу лишь расплакалась.

Сигне

Наверное, началось все с того снеговика, да, думаю, началось со снеговика, а больше ничего и не было, потому что хоть я тебя и видела иногда, поглядывала, когда ты спускался вместе с отцом к фьорду – вы покупали рыбу на набережной или приезжали в магазинчик, – но никакого особого места в моем мире ты не занимал.

До того самого праздника, маминого праздника, не помню, один он был или несколько, возможно, их было много, но запомнился именно этот один.

Теперь она управляла отелем в одиночку, как оно изначально и было задумано, потому что старый Хаугер завещал его дочери, папе же, его зятю, ничего не досталось. Без малого сто номеров, огромная кухня, сад, который тянется до самого фьорда, и просторное семейное крыло принадлежали теперь только ей.

Тем вечером по маминому желанию крыло это заполнили люди, и я помню, что ждала праздника с радостью. Мама все время старалась окружить себя людьми, и вот все они пожаловали к нам. Благоухающие духами, они принесли с собой нарядную обувь, они громко переговаривались, директор школы пришел с женой и отпрысками, начальник рыбоприемника – с женой и младенцем, редактор газеты – с беременной супругой, а еще пришли незамужняя журналистка, и всякие инженеры, и руководство стройки – они приехали на строительство электростанции, их жены и дети жили в других регионах страны, и потому сами они радовались возможности прийти в гости туда, где их угостят домашней едой. Они сами так говорили, снимая пальто, переобуваясь и закуривая сигареты и трубки.

А потом они перешли в гостиные, наполнив их теплом, смехом и табачным дымом, звуки проникали мне внутрь, слова повисали в воздухе, из проигрывателя струился джаз, в гостиной, откуда убрали мебель, стучали каблуки. Дети носились по комнатам, играли, пока самые маленькие не заснули в креслах и шезлонгах, похожие на тряпичных кукол.

Мне тогда было лет двенадцать-тринадцать, я была старше остальных детей и переросла их, однако до женщин еще не доросла, и того, чем обладали они, у меня не имелось. Худая, почти тощая, плоская там, где у женщин была грудь, с длинными руками и непослушными ногами, я тем не менее держалась поближе к взрослым, полагая, будто мое место среди них. Я пыталась влезать в их беседу, но мой громкий голос никто не слушал, и, возможно, я уселась далековато, в кресле возле стены, поодаль от взрослых, расположившихся вокруг столика, а может, говорила тише, чем обычно.

Заговорил какой-то мужчина; кажется, я его не знала, лишь сейчас обратила на него внимание, а раньше разве что имя слышала. Его звали Свейн Бредесен, старший инженер. Говорил он громко и долго, про строительство электростанции, воодушевленно рассказывал о плотине, которую вот-вот достроят. Там будет не просто озеро, как ошибочно полагали я и кое-кто еще из гостей, все это представляет собой сложную конструкцию, благодаря которой талая снеговая вода будет пущена по проложенным в горе трубам, а оттуда попадет на электростанцию и турбину под названием «турбина Пелтона». О турбине он говорил так, словно она его старая подруга.

Мне он понравился, это я помню. Понравился.

А потом – я так и не поняла, с чего вдруг, но, может, у взрослых имелись какие-то особые секретные сигналы, мне незнакомые, как у карточных шулеров, которые, сообщая партнеру о выпавших им картах, дотрагиваются до носа или уха, – все вдруг встали, словно по команде, мама подошла к проигрывателю, поставила другую пластинку, и они начали танцевать. Свейн протянул маме руку. Я слышала, как он говорил, что женат, на пальце у него поблескивало золотое кольцо, тем не менее он явно хотел потанцевать с мамой, и она взяла его за руку. У мамы был такой вид, будто она того и гляди рассмеется, не над ним, а для него, прыснет и зальется журчащим смехом. Я ждала ее смеха, ждала с неохотой, не желала его слышать, и она, к счастью, молчала и просто танцевала с Бредесеном.

Все пустились танцевать, я единственная не встала с места, не знала, куда девать длинные руки и ноги и поэтому скрестила их, перекрутилась, словно узлом завязалась, но никто не заметил, да и какая разница, ведь я была невидимкой, маминой полной противоположностью.

Я вдруг вспомнила звуки, которые она издавала, поскуливание. Положив руки маме на бедра, Свейн Бредесен крутил ее, а в ушах у меня отдавалось то ее поскуливание.

Впечатывая в пол каблуки, взрослые танцевали, а глаза у них блестели. Широкие юбки взметались, и я ощущала едва заметные колебания воздуха. Я чувствовала запах разгоряченных человеческих тел, всего того, что пряталось у них под одеждой, под мышками, на спине, между ног.