– Понимаю.

– Очень хочу.

– Это пить нельзя.

Она опустила голову, так что плечи еще больше заострились, и пробормотала:

– А у мамы всегда с собой вода была.

– Что ты сказала?

Лу посмотрела на меня.

– У мамы всегда была вода.

– Неправда.

– Правда!

– Но она же просто из-под крана ее наливала.

Я хотел еще что-нибудь добавить, но промолчал. У Анны всегда была вода. Анна непременно брала с собой бутылку воды. Для детей. Для нас. Но теперь ни Анны, ни воды – только мы с Лу.

Люди, животные, насекомые, растения – все они покидают этот мир. Вскоре умрут даже самые большие деревья, хотя корни у них глубокие. Никто не выживет.

Мы с Лу остались одни, и все, что у нас было, – ведро, на четверть наполненное непригодной для питья жижей.

– Папа?

Я отвернулся – не хотел, чтобы она видела, что глаза у меня подозрительно блестят. Я встал и пару раз глубоко вздохнул. Хватит, Давид, возьми себя в руки.

– Пить это нельзя, – сказал я, – но давай, по крайней мере, устроим тебе помывку.

В сарайчике я нашел старую тряпку, намочил в ржавой воде и отжал. Вода приятно холодила кожу. Хотя бы на ощупь как вода. Хоть что-то.

– Закрой-ка глаза, – попросил я Лу.

Я протер ей щеки и лоб. Она стояла неподвижно, запрокинув голову и наслаждаясь прохладой, передающейся коже от влажного полотенца.

– Вытяни руки, – скомандовал я.

Она протянула мне руки. Сверху, снизу. От пыли тряпка потемнела. Лу по-прежнему стояла, зажмурившись. Улыбалась.

– Щекотно.

Она высунула язык и попыталась лизнуть тряпку.

– Нет, Лу.

– Ну хоть капельку.

– Нет.

– Ну ладно.

Но закрывая бак, я заметил вдруг, что Лу схватила тряпку и высасывает из нее воду.

– Лу!

Она тотчас же отбросила тряпку.

– Ты что-то хлебнула?

– Нет.

– Точно?

– Да.

– Уверена?

– Конечно.

Сигне

Вверх-вниз по волнам, проваливаясь в сон и стряхивая его с себя, я сижу за картплоттером, подперев руками голову. Сплю, бодрствую, дрейфую, а шторм кидается на «Синеву». Я и здесь, и там.

В ту ночь, когда папа взорвал мост, они встретились с Сёнстебё – там, наверху, в темноте. Сёнстебё приехал на грузовичке, папа – на нашей машине, а может, пешком пришел, поднялся по склону наверх. Возможно, было так темно, что ему пришлось включить карманный фонарик, и возможно, первым делом ему бросился в глаза свет фар, две полоски света, прорезающие темноту… Думал ли папа обо мне? Думал ли о маме? А Сёнстебё – вспоминал ли он Магнуса?

Время растягивается, время и воспоминания, которые его связывают, – две стороны медали. Мы с Магнусом, мама с папой, ледник и река, водопад Две Сестры и еще столько всего, чего я не помню.

Я здесь, сейчас ночь. Но прямо сейчас за окном у меня другая ночь, последняя, когда мама с папой спали вместе, были вместе, не помню, сколько времени прошло с той нашей прогулки – кажется, несколько недель, не больше. Я проснулась, в горле першило, я тихо покашляла в подушку, но без толку.

Я заворочалась. Мне стало жарко, спала я в одной майке, но мне все равно сделалось жарко. Я перевернула подушку, перевернула одеяло и улеглась на живот, вжавшись одним ухом в цветастую ткань, от которой пахло чистотой. Другое ухо было свободно, и я услышала какие-то звуки.

Тихое поскуливание, нечто неопознаваемое, звериное, неужели в сад пробрались какие-то животные?

Сначала я лежала, вслушиваясь одним ухом в этот звук, а другим, вдавленным в мягкую подушку, ничего не слыша. Но вой не стихал, я села, и поскуливание стало еще отчетливее.

Оно доносилось не из сада, а из дома, оно было внутри, в моем доме, дикое животное, ночное животное, возможно раненое, потому что скулило оно, точно раненое, и никто, кроме меня, его не слышал.

Я встала с кровати. Майка едва закрывала ягодицы, и мне вдруг стало холодно, по коже побежали мурашки, и я решила бежать к маме с папой, хотя давно уже не спала с ними.

Я открыла дверь, и звук усилился. Я вышла в коридор, здесь он был еще громче, он становился громче, потому что я приближалась, но не только: то или тот, кто издавал его, вкладывал в этот звук все больше сил.

Я испугалась. Что же это такое? Я боялась и в то же время не боялась, с чего мне бояться, думала я, может, надо поостеречься, захватить из комнаты что-нибудь, какое-нибудь оружие, например кочергу? Но я не стала – по той или иной причине я знала, что бояться не надо, да и нечего. Никакой опасности за этим звуком не таится. Это не та опасность.

Источник звука находился в родительской спальне, теперь я это поняла, и звук был не один, а несколько, потому что теперь они поскуливали вдвоем, только второй голос был ниже, и голоса эти принадлежали не животным, а людям, людям, превратившимся в животных, поскуливание все не стихало, словно кому-то было очень больно.

Не размышляя больше, желая лишь увидеть, я бросилась к двери, мне хотелось увидеть. Я положила ладонь на ручку двери и неслышно надавила.

Они меня не заметили – двое в комнате не увидели, как приоткрылась дверь, не заметили, что я стою там в майке и трусах и вижу все.

Они заполнили всю кровать, всю комнату.

Мама сидела, откинувшись назад, на локти, согнув колени и раскинув ноги так, что шире, кажется, и нельзя, ее груди расползлись в стороны, по одной с каждой стороны, будто готовые перевернуться, а между ними блестела от пота та часть тела, которую у мужчин называют грудной клеткой, а у женщин никакого особого названия для нее нет – эта мысль мелькнула у меня в голове, но тут же исчезла, потому что я посмотрела на него, на папу, он стоял на полу, на коленях, опустив голову маме между ног, почти исчезнув там, съедая ее, а мамины звуки, поскуливанье, обволакивали его, умоляя, чтобы он полностью поглотил ее.

Что именно я вижу, я не поняла, однако я все равно это знала: как-то раз в школе я слышала разговор двух взрослых девочек, и я знала, что по ночам в кровати мужчины и женщины что-то такое делают, вроде как оно с детьми связано, но я и не подозревала, что оно выглядит вот так, ведь речь-то шла о мужчине, взрослые девочки шептались, что он должен лечь на женщину и выплеснуть что-то в нее. А все, что я видела, –