– Это я понял, – сказал я, – но дай, думаю, все равно загляну. Вдруг что-нибудь изменилось. Решил на всякий случай узнать.

– Я не вам одному так говорю, а всем. Ходить сюда каждый день нет смысла.

– А вдруг сегодня ночью они бы где-нибудь объявились – может, даже и здесь? И что, если они больны? – Я повысил голос. – Они больны, а рядом никого. И я даже не узнаю, что они тут! – Я взял себя в руки и заговорил тише: – Или вдруг вы узнаете, что они где-то еще. Например, в каком-нибудь лагере неподалеку. Мы бы тогда сразу же к ним и поехали.

– Вы торопите события, – сказала Жанетта, – зря вы так.

– Да ведь уже месяц прошел!

Я вздохнул поглубже и уже собирался сказать еще что-нибудь, но тут губы у Жанетты как-то странно дернулись, и я осекся. Нет, это было не раздражение – просто уголки рта у нее поползли в стороны. Так бывает, когда улыбаешься, вот только радости в ее улыбке не было. Вот и получилось что-то вроде невеселой ухмылки.

Она могла бы и вздохнуть, так было бы даже и лучше. Ее порог целый день обивают такие, как я, причем каждый полагает, что он один такой.

– Простите, – сказал я.

– Ничего, все хорошо, – ответила она.

Вот только вряд ли она и правда так считала. Потому что на самом деле хорошего ничего тут нет. Ни для кого из нас. Ни для нее самой. Ни для нас с Лу. И мне следовало бы просто развернуться и уйти оттуда, не надоедать ей, не дергать, не ныть.

– Но я не могу, – вырвалось у меня.

– Что?

– Не могу не дергать вас. Простите.

– Приходите завтра, – сказала Жанетта.

– Все к нам хотят, – сказала Лу.

Мы решили прогуляться к яхте и были единственными, кто шел в том направлении, кто вообще вышел из лагеря. Перед воротами топталось человек двадцать, не меньше – все они ждали, когда их зарегистрируют. Все стремились попасть внутрь. Столько народа я тут прежде не видал. Так много, таких грязных и таких усталых. И у некоторых были ожоги. Возможно, они бежали от пожара, как и мы.

Где же их всех разместят?

Меня тянуло схватить Лу и побыстрее сбежать из лагеря. Но я засмотрелся на троих молодых парней, стоявших самыми первыми в очереди. Было в них что-то грубое, какая-то настороженность.

Они слишком долго бродяжничали, привыкли спать чутко, присматривать за своими пожитками, присматривать за самими собой, прислушиваться к чужим шагам, оглядываться. Говорили они быстро, а смеялись излишне громко – так смеются, когда хотят показать, как им весело. Словно на входе в ночной клуб. Как когда-то давным-давно мы с Эдуаром.

Внезапно один из парней резко обернулся к стоящему за ними мужчине и громко сказал ему что-то по-испански. Мужчине, широкоплечему, опаленному солнцем здоровяку с бычьей шеей, было лет за сорок. Он грозно шагнул к парню. И что-то ответил, тоже на испанском, но еще громче.

Двое других парней тоже надвинулись на здоровяка. Один из них показал на рюкзак своего приятеля и замахал руками. Похоже, обвинял Бычью шею в том, что тот вознамерился что-то украсть.

Завязалась перепалка. Голоса звучали все яростнее. Почти срывались на крик. Задиры все напирали друг на дружку. С одной стороны – трое молодых парней. С другой – взрослый мужчина и еще кто-то, поспешивший ему на подмогу.

Отдельные слова я понимал. Идиот. Подонок.

Бычья шея постучал себя по лбу.

И сделал еще шаг навстречу обидчику.

Очередь затихла. Все наблюдали за ссорящимися. Женщина-регистратор за столиком молчала. Лу прижалась ко мне.

– Чего это они, а? – прошептала она.

Парень перевел взгляд с Бычьей шеи на ворота лагеря. Кто-то из приятелей, приобняв его за плечи, сказал:

– Давай уймись.

Наконец парень выдохнул и быстро закивал.

– Ладно, ладно.

Он повернулся к женщине за столиком и, натянуто улыбнувшись, на ломаном английском спросил:

– Теперь пустите нас?

Женщина не ответила. Возможно, она и могла бы что-то сказать. Например, что таким скандалистам в лагере не место. Но что толку? Те, кто хочет побуянить, повод найдут, и неважно, пустят их в лагерь или нет. Порой с ними лучше по-доброму.

Заторопившись, я потянул Лу к дороге.

Такое я и раньше видал – стычки в очередях за продуктами и в барах по вечерам.

Я знал, как они завязываются и что заканчиваются не сразу. Такие мужчины – а это всегда мужчины – подолгу накручивают себя. Пока кулаки не сожмутся. Пока с глухим стуком не врежутся в мягкое. В мышцы, кости, плоть и внутренности. Удивленные стоны спустя миг после удара, когда тело осознает случившееся, когда сработает нервная система.

От жары отчаянье обострялось. А жара не отступала даже ночью. Когда просыпаешься от жары, тебя захлестывает такая злоба, с какой ничто не сравнится. Жара напитывала воздух каким-то веществом, а мы вдыхали его и не замечали. Будто газ. Или грибные споры. По дыхательным путям они проникали к нам внутрь. Пускали в нас корни. Вырастали грибы – большие, серые. С гладкой шляпкой и толстыми пластинами под ней. Ядовитые. Они захватывали нас. Подчиняли себе наш мозг и нашу нервную систему.

Впрочем, я к этой ссоре отношения не имею. Испания – не моя страна.

У меня есть Лу. Единственное, что нам остается, – идти. Вот только ноги будто ватные. Ведь Бычья шея запустил руку в рюкзак этого молодого парня? Я же видел, да? Значит, мне бы надо поддержать их? Проявить участие?

Надо бы, да. И мне этого хотелось. Быть рядом с ними. Участие – это когда принимаешь чью-то сторону.

– Ты еле идешь. – Лу тянула меня за руку.

Я прибавил шагу и пошел быстрее, но при этом понурился. Я не сомневался: они смотрят нам вслед, вся очередь смотрит, и все считают нас ничтожными отщепенцами.

Тот, кто не принимает ничью сторону, охрененно одинок.

Лу верно запомнила дорогу – третий поворот налево, людей в палисадниках не было, ставни закрыты, дома выглядели покинутыми.

Чем дольше мы шли, тем легче становились шаги Лу. Она сияла предвкушением. Вскоре она принялась болтать. Столько она давно не говорила – трещала о лодке, о дельфинах. Я слушал вполуха. Однако потом она и вопросы стала задавать.

– Папа, а где больше всего воды?

Ответил я не сразу. Разговаривать не было сил.

– Папа? Где больше всего воды? В мире или в океанах?

– Океаны – тоже часть мира, – ответил я.

– Но ты же сам говорил, что они соленые. Значит, в них