Бестужев насторожился, едва услышав о профессии этойсимпатичной особы и её американском происхождении. Среди прочих охотников зааппаратом Штепанека, заявлявшихся к профессору Клейнбергу, фигурировала и некаяамериканская журналистка, описанная профессором как «красивая иэмансипированная». И вот теперь, изволите ли видеть… Красивая, эмансипированнаяамериканская журналистка, объявившаяся опять-таки там, где обосновалсяШтепанек… Прикажете считать это совпадением и допустить, что речь идет о двухразных женщинах? Толковый жандарм в такие совпадения не должен веритьнисколечко…

— Вы отлично стреляете, мисс Хейворт, — сказалБестужев, отчего-то испугавшись вдруг, что она прочтёт по лицу его мысли: ктоих ведает, хватких американских девиц…

— Хотите попробовать? — с явным вызовомосведомилась мисс Хейворт, положив руку на револьвер.

Графиня смотрела на них с весёлым нетерпением. Бестужевпринял вызов: шагнул вперед, вынул браунинг, в момент загнал патрон в ствол и,почти не целясь, произвел четыре выстрела, ведя дулом справа налево. Четырепузатых расписных горшочка из остававшейся на полке невредимой полудюжиныразлетелись в черепки. Он без труда снёс бы и два оставшихся, но решилсохранить в обойме половину патронов — запасной у него при себе не было, а присложившихся обстоятельствах не стоит ходить безоружным, даже здесь… Вряд лиГравашоль испытывает пиетет к особнякам знати, глупо думать, что он не рискнетсюда вторгнуться, если узнает…

— Браво! — графиня хлопнула в ладоши. — Выподдержали реноме мужчин, князь… Вы всегда носите при себе оружие? Даже в тихойВене? Или это национальная русская привычка?

— Скорее уж сибирская, графиня, — сказал Бестужевчуточку легкомысленным тоном завсегдатая светских гостиных. — В нашихдиких краях даже дети с определённого возраста ходят с оружием — никогда незнаешь, где тебя подстерегает медведь, с ним можно столкнуться нос к носу влюбой момент…

Краешком глаза он отметил брошенный на него Луизой взгляд —чересчур пристальный, чересчур испытующий, вроде бы не свойственныйочаровательной девушке, пусть даже репортеру, пусть даже раскованнойамериканке. Интересно было бы проникнуть в её мысли, да нет такой возможности…

— Боже мой, какой ужас! — Графиня округлила глазав наигранном страхе. — Вы мне расскажете, князь? Медведей я видела тольков зоологическом саду… впрочем, однажды и дикого, в Банатских лесах, но онпрошёл по склону очень далеко от нас, на расстоянии почти мили, мы и нерассмотрели толком… А вы, наверное, столько их убили…

— Приходилось, — скромно сказал Бестужев.

По совести говоря, он ни разу не был даже на птичьей охоте,а медведей, подобно графине, лицезрел исключительно в зоологическом саду.Будучи в Шантарской губернии, где диких медведей обитало неимоверноеколичество, вольного косолапого не видел ни разу. И потому лихорадочноприпоминал всё, что мог читать и слышать о повадках медведей и охоте на них.Будь здесь одна графиня, можно было бы преподнести любую фантазию, наверняка принятуюза чистую монету, — но вот эта Луиза… В Северо-Американских Штатах, ончитал, медведей в лесных областях хватает, эта шустрая девица, кто её тамзнает, может оказаться сведущей в медвежьей охоте, с неё станется… Ну вот, онаснова, уверенная, что Бестужев на неё не смотрит, глянула очень уж пытливо…

Из щекотливого положения его выручила графиня, сама того неведая. Опустившись в массивное высоченное кресло (спинка оказалась аршина наполтора повыше черноволосой головки), она непринужденно сказала:

— Присаживайтесь, князь, побеседуем. Господин Вадецкий,мне помнится, мисс Луиза хотела посмотреть доспехи в рыцарской галерее… Вы ужедостаточно хорошо знаете дом…

Это было произнесено с улыбкой, вроде бы небрежно — но за еёсловами стояла многовековая привычка повелевать. И упомянутые совершенноправильно расценили это как прямой и недвусмысленный приказ, покладистопокинули Дубовую залу.

— Князь, не приоткроете ли окно? — попросилаграфиня. — Несносного дыма осталось после ваших с Луизой упражненийстолько…

Бестужев без труда справился с высокой аркообразной створкой— петли оказались прекрасно смазаны. Окно опять-таки сработано на старинныйманер: маленькие квадратики стекла в массивной дубовой раме. В зале повеяловечерней свежестью, чуточку сыроватой. Он вернулся к столу и, повинуясь жестуграфини, опустился в соседнее кресло.

Графиня разглядывала его с бесцеремонным любопытствомизбалованного ребенка.

— Впервые вижу русского, тем более князя, —сказала она наконец. — Тем более обитающего в загадочной Сибири…

— Значит, мы в равном положении, — сказалБестужев. — По чести признаться, я тоже впервые вижу воочию венгерскуюграфиню.

— И каковы же впечатления? — прищурилась графиня.

— Любой комплимент, по-моему, прозвучит невыразимопошло…

— Браво, — сказала графиня всё с тем женевозмутимым видом и пляшущими в глазах чертиками. — Я вижу, выкрасноречие и галантность оттачивали отнюдь не в обществе медведих… медведиц… вобщем, отнюдь не в обществе диких хищников.

Бестужев слегка поклонился. Он сидел как на иголках. Его таки подмывало спросить о Штепанеке — но до такой прямолинейной глупости неопустится и начинающий сыщик, следовало непринужденно, небрежно, как быневзначай вплести этот вопрос в беззаботную салонную болтовню — или навести этувластную, капризную красавицу на соответствующую тему. Но это потребует немаловремени и терпения, не будем торопить события. Луиза, Луиза… Нет, такихсовпадений попросту не бывает! Ни за что в совпадения не верится.

— Мне кажется, вы несколько скованны, князь?

Придав лицу чуточку простоватое выражение, Бестужевулыбнулся:

— Откровенно говоря, я опасался…

— Чего?

— Того, что мое появление будет встречено без всякоговосторга, — сказал Бестужев. — Мне приходилось общаться с венграми, ия давно понял, что некоторые их них нас, русских, прямо-таки ненавидят за… застарые дела.

— Вы о древней истории? — безмятежно улыбнуласьграфиня. — Я имею в виду, об участии ваших войск в разгроме кошутовскогобунта? Да, некоторые видят в этом зло… Успокойтесь, князь, я к их числу непринадлежу. Признаюсь вам по секрету: я, в отличие от многих моихсоотечественников, очень отрицательно к этому бунту отношусь и уж никак непризнаю за ним гордого наименования «славной революции»… Крайне дурацкое былопредприятие, в Венгрии я бы остереглась говорить об этом в полный голос, ноздесь, в Вене, да ещё с русским… Здесь много причин. Эти болваны — я ореволюционерах — совершенно не думали о восстановлении монархии. Однинамеревались создать нечто вроде республики благородных магнатов, другие ивовсе нянчились с чернью… Слишком много среди трибунов и вождей оказалосьинородцев: словак Кошут, полячишки Бем и Дембинский, сербы Дамьянич и Видович,австрийцы Аулих и Мессенгауэр… Вот уж поистине венгерский мятеж! —иронически усмехнулась красавица. — Даже сам «великий поэт революции»Шандор Петефи только в двадцать лет стал зваться мадьярским именем, а до тогопреспокойно существовал как Александр Петрович, славянин… Бога ради, неподумайте, что я настроена против славян — мне просто смешны все эти господа, стаким пылом творившие венгерскую революцию, но сплошь и рядом не имевшие вжилах ни капли венгерской крови…