держа,

Богиня гордая! Любимцев дерзких стая

Твой слух теснит мольбой, все новых благ алкая.

Скромней сих баловней бедняк в своих мечтах.

Скромней!.. О дивная! Когда б на берегах,

Где, под морщинами блестя в красе нетленной,

30 Италия, как встарь, пленяет взор вселенной,

Я мог безбурно жить под мирной сенью муз;

Там есть прибежище свободному от уз;

Там свет иных небес утишит боль, быть может,

Что алчным пламенем страдальцу недра гложет.[327]

Там прихоти твои мне были б не страшны;

Там легче б я вздохнул, и в лоне тишины,

Не думая о дне, когда прощусь с землею,

Предался б я любви, искусствам и покою.

ЭЛЕГИЯ XXVIII

Нет! Чувства нет во мне! Другой ее ласкает.

Мучительный недуг привычка исцеляет.

Отныне к прихотям ее я буду глух.

Моих элегий плач ее не тронет дух.

Что в лаврах мне теперь? Бегите, скройтесь, музы.

Не властны вы связать любви минувшей узы.

Я у Камиллы мнил найти заступниц в вас.

О девы жалкие, бегите, скройтесь с глаз!

Так вот цена любви! Объятья и лобзанья,

10 На сладостных устах без счета обещанья,

А там... О, сгиньте прочь, враги души моей,

Надежды и мечты, взлелеянные ей.

Вдали от городов, в лачуге обитая,

Блаженство мы вкусим, и тишина святая

Лишь небесам явит укромный наш приют.

Тщеславной роскоши не зная властных пут,

Лишь там ее душа любви отдаться сможет.

Там око смертное вовек не потревожит

Ее заветных дум, чьи тайны в тишине,

20 Без соглядатаев, постигну я вполне.

Иным заботам чужд, мой дух нетерпеливый

В ней сможет разгадать все чувства, все порывы.

Я всех ей заменю; в часы вечерней мглы

Рука моя, развив волос ее узлы,

Незримые красы лишит одежд, доверив

Младую наготу ковру из легких перьев,

Что прежде я собью, и дерзкая любовь

Сие творенье дня разрушит ночью вновь.

Готовить скромный пир мне будет труд желанный,

30 Из рук моих плоды ей будут слаще манны.

Повсюду в каждый миг лишь я, лишь я один

Ей буду верный раб и нежный господин.

Но сны безумные, что я вотще лелеял,

Средь бледных облаков ненастный ветр развеял.

Кто долгою мечтой своим желаньям льстит,

Тот, с ними разлучась, и плачет и скорбит.

Как часто деве я твердил: “Страшись измены!

Всех более, поверь, изменницы презренны.

Скорей вонзи мне в грудь кровавые мечи

40 Иль недра пламенем мне в клочья размечи”.

О стыд, перед тобой я падал ниц в тревоге

И плакал горестно, твои лобзая ноги,

Меня молила ты унять потоки слез,

Твоих обетов рой душе отраду нес.

Клялась, твердила ты: “Мне чужд тот нрав лукавый,

Что вечно ищет жертв и мнит любовь забавой.

Будь сотни скипетров неверности ценой,

Я б отдала их блеск за счастье быть с тобой!”

При звуке слов таких, увы, и черной ночью

50 Поверить я бы мог, что солнце зрю воочью.

Ты даже плакала: и, в ревности не скор,

Спешил я осушать твой влажный, грустный взор,

Светлевший медленно и словно поневоле,

И целовал платок, вкусивший слез. Но боле

Того! Мне без стыда не вспомнить тех похвал,

Что, с лирою дружа, тебе я расточал.

О, да сожжет Вулкан, да смоет ток забвенья

Безумные стихи, безумий порожденья!

Знай, лирой тою же я мог бы отомстить

60 За все!.. Но полно! Нет! Клянусь ее забыть!

Зачем бесплодный вздох к ней вспять меня уносит!

Пусть ненависть пожнет, коль ненависти просит!

Клянусь... Пустой обет! О долго ль вновь и вновь

Мне суждено твердить, что минула любовь!

ЭЛЕГИЯ XXIX

Итак, Гликерия нас ждет к себе на ужин?

А кто из нас, друзья, с Амелией[328] не дружен?

А Роза — будет ли на празднике она,

Воздушной легкости и прелести полна?

А что ее сестра? Вот голосок, с которым

Сливаться так легко гитарным переборам!

А Юлия, чья грудь роскошна и бела,

Займет ли место у веселого стола?

Ах, я видал ее! Красавица бежала,

10 Простоволосая, и в беге обнажала

То ножку, то плечо... Приветить был бы рад

Сам Киферон[329] таких хорошеньких менад!

Ну что же, в путь, друзья! Любовь нас поманила...

Да не прознала бы о том моя Камилла —

О боги! Что за гром обрушится тотчас,

Когда услышит хоть словцо она про нас!

О, вы не знаете, как власть ее безбрежна!

Помнится ей, что я сказал не в меру нежно

О ком-нибудь, а то с соседкой за столом

20 Вдруг перекинулся каким-то пустяком, —

Довольно и того! И слышу целый день я

Крик, брань... Любой мой жест — все клятвопреступленье!

“Все видели, как я с красоткой говорил,

Как с ней любезничал, и нежен был, и мил”.

И — в слезы!.. Столько слез, как мне уже досталось,

Над прахом Мемнона и то не проливалось.[330]

Да что там слезы! Месть ее слепит — и в ход

Пускает кулаки. Я тоже в свой черед

Отшлепаю ее, как будто негодуя, —

30 Но руку грозную целую на лету я:

Не в ярости она всесильна, а в любви.

Ах, голос ласковый! Как сердце не гневи,

А он по-прежнему певучий, несравнимый.

Не холодность люблю, но гнев моей любимой:

Ведь так страшимся мы друг друга потерять!

Опаска — дочь любви: ее лелеет мать.

Самоуверенность идет от безразличья —

Желаю недругам покой в любви постичь я!

Бегу бесстрастия. Хотя сердитый вид

40 Моей возлюбленной нам лада не сулит,

Мне нравится порой пытать мою удачу:

Пусть плачет надо