– по какой-то неведомой причине её это пробирало до дрожи и вызывало своего рода мрачное наслаждение.

Теперь она остановилась среди деревьев на краю поляны, сняла кальсоны – из-за сапог для верховой езды это было нелегко – и переложила их в карман мачехиной юбки. Воздух, прохладный, как шёлк, приятно обдал бедра. От этого вовсе не стало холодно – даже наоборот. Она улыбнулась. О, она была смелой девушкой, знала это и гордилась этим.

Вот и вагон, от которого тянулась цепочка следов Страффорда, и большое круглое пятно крови на утоптанном снегу.

У двери она помедлила. Несмотря ни на что, по прошествии долгого времени она не смогла выработать какую-либо форму этикета, применимую к этим походам – чем бы они ни были; даже не придумала, какое слово использовать, чтобы описать то, что она делала, когда таким вот образом уходила в лес. Визиты? Это звучало до смешного официально, а когда она попробовала его на вкус, то слово произвело на неё впечатление чего-то вычурного и неестественного – «вз-з-зиты», ровно так, как сказала бы Белая Мышь, когда корчила из себя королеву Елизавету и начинала говорить тем самым тонким сдавленным голоском, звук которого так походил на мышиный писк. Ну а как насчёт «свиданий»? Нет, это звучало не лучше «визитов», пожалуй, даже глупее.

Да и какое это имело значение? По её мнению, на самом деле её здесь не было. Это казалось странно – как можно быть где-то и в то же время не быть?

Она жила в своём выдуманном мире, вот в чём дело. Одним ярко-зелёным летним утром, сверкающим росой – она очень отчётливо его помнила – она потревожила на огороде паутину, натянутую между двумя кочанами капусты, и все паучата вмиг разбежались по нитям во все стороны; их, наверное, были сотни, даже тысячи. Так же и с ней: она – паук, сидящий в центре паутины, а все маленькие чёрненькие существа, удирающие прочь, её собственные образы, убегающие в мир.

Для проформы она постучала в дверь – ведь этот грязный зверь мог заниматься там чем угодно – и вошла в узкий дверной проём. Когда в детстве мать читала ей перед сном «Ветер в ивах», она всегда была на стороне хорьков и горностаев.

Фонси сидел на корточках перед печкой и подкармливал её обрубками ветвей.

– Дрова-то у тебя сырые, – сказала Лэтти. – Как ты печку сырыми дровами топить собрался? Ох и осёл же ты! – Он даже не обернулся, чтобы посмотреть на неё. Воротник его кожаной куртки был поднят, а на ногах были обуты теннисные туфли без шнурков – только что снятые им ботинки стояли возле печки, разинув огромные рты и высунув языки. Его запах она чувствовала с того места, где стояла. – А ещё от тебя воняет, как от скунса. – Он буркнул что-то в ответ. – Что? – резко спросила она. – Что ты там вякнул?

– Говорю, откуда ты знаешь, как от скунса пахнет?

– Ну, я-то, по крайней мере, знаю, что такое скунс, – на самом деле она этого не знала, – а вот ты – нет.

Он встал. Её всегда удивляли его габариты. В невероятно узком пространстве вагончика Фонси выглядел даже крупнее, чем был на самом деле. Вставая вот так на ноги, неуклюже, вертя огромной головой на короткой толстой шее, он казался каким-то огромным диким чудовищем, вылезающим из берлоги в земле.

В такие минуты, когда она уходила в самое сердце леса и забиралась в его вонючее логово, Лэтти понимала, что по-хорошему должна бы его бояться, но не боялась. Это он её опасался – и она знала это наверняка. Он был в два, даже в три раза сильнее, мог шутя сломать ей запястье или руку, мог даже свернуть ей шею одним рывком своих мясницких рук, но из них двоих рычаги управления были именно у неё. Как такое могло произойти? Мужчины, все мужчины, по её опыту, боялись женщин, хотя её опыт в этой области, что приходилось признать даже ей самой, никак нельзя было назвать обширным.

Именно в этот миг она заметила на столе выпотрошенного кролика:

– Это что ещё за гадость?

– Мой ужин. – Он снял с крючка над раковиной закопчённую сковороду и поставил её на плиту. – Хочешь немного?

– Эту штуку не выйдет как следует прогреть на таких…

– …сырых дровах. Знаю.

– И что же ты будешь делать, сырым его сожрёшь? Так прямо и вижу, как ты жуёшь кусок мяса, а по подбородку стекает кровища. Ты ведь и сам наполовину животное.

Он посмотрел на неё. Она посмотрела ему в глаза в ответ. Эти ужасные прыщи, сказала она про себя, как она может подходить к нему так близко, когда ими усыпан весь его лоб?

– Курево принесла? – спросил Фонси.

Из кармана пальто Лэтти достала плоский серебряный портсигар и поддела пальцем крышку. Этот портсигар был одним из многих предметов, которые она позаимствовала без спросу у мачехи и оставила себе. Сигареты были марки «Черчманс». Обычно она приносила с собой «Синиор сервис», которые черпала горстями из какого-нибудь из блоков по двести штук – их отец каждые две недели заказывал в «Фоксе» на площади Колледж-Грин. Пачку «Черчманса» она стащила у отца Лоулесса. Ему та уже не понадобится.

– А ещё вот что у меня есть, – сказала она, доставая из внутреннего кармана чекушку джина «Корк-Драй». Рассмеялась: – Можем устроить коктейльную вечеринку.

Фонси криво улыбнулся, обнажив щель между передними зубами.

– Ты пальто-то снимать собираешься? – тихо спросил он. Когда они были вместе вот так, в лесу, даже самый простой вопрос в его устах мог прозвучать как намёк.

– Да ты хоть понимаешь, какая здесь холодина? – возмущённо ответила она. – Сам-то чего не снимешь свой кожух, или как там называется эта штука, которую ты носишь?

Он рассказывал ей, что его куртка пошита из лошадиной шкуры и что её носил пилот истребителя «Спитфайр» во время войны, которого потом убили. Она, конечно, не поверила, за исключением части про лошадиную шкуру, ибо от куртки стойко несло живодёрней. Интересно, правда ли то, что однажды рассказал ей Доминик: что в процессе дубления кожи используется собачий помёт? Мир был ужасен во многих отношениях.

Ногтями она принялась срывать с горлышка бутылки печать. Он радостно смотрел на неё, рассеянно ковыряя ранку на губе.

– Тут был этот детектив, – сказал он. – Стаффорд, или как там его.

– Знаю. Я видела, как он поднимался в гору. Кстати, кролик-то этот и правда воняет. Я прямо отсюда запах чую.

– Пахнет как от тебя, –