толстый и вялый, как тюлень. Огонь в камине усердно горел, и воздух был насыщен запахом пылающих берёзовых поленьев.

Подняв взгляд на вошедшего инспектора, молодой человек нахмурился. Собака тоже настороженно приподняла большую квадратную голову.

– Ага, вас-то я и ищу, – сказал Страффорд. – Надеюсь, я вас не побеспокоил?

Доминик захлопнул книгу и положил её на пол возле кресла.

– Ничуть не побеспокоили. Полагаю, вы хотите – как это говорится? – учинить мне допрос с пристрастием по поводу отца Тома?

– Ну, с пристрастием – это не то слово, – ответил Страффорд. – Это только в кино бывает.

– Значит, допросите меня беспристрастно?

Страффорд улыбнулся. Подошёл к камину и протянул руки к огню:

– Беспристрастность – удел журналистов, а я детектив.

– Я ничем не смогу вам помочь, – холодно сказал Доминик. – Ночью я ничего не слышал. Я крепко сплю ночами.

– Да-да, похоже, как и все остальные в этом доме, кроме вашей матери. – Молодой человек удивлённо уставился на него. – Прошу прощения, я, конечно же, имею в виду вашу мачеху.

– Да, она часто бродит туда-сюда в предрассветные часы.

– Я и сам обычно плохо сплю, так что весьма ей сочувствую.

– Уверен, ей было бы весьма лестно об этом узнать, – ответил Доминик с явным сарказмом.

Вблизи он не был таким уж неотразимым красавцем, каким показался, когда Страффорд смотрел на него утром из-за балясин верхней площадки лестницы, которую в этом доме называли чёрной. Он, конечно, был хорош собой, благодаря волевому подбородку и отцовским льдисто-голубым глазам, но было в нём что-то неуверенное, что-то недосказанное и уклончивое. Сколько ему лет – двадцать, двадцать один? Обучение в Тринити-колледже придало его манерам несколько пижонский лоск, который, тем не менее, удавался ему не вполне убедительно и, вероятно, так никогда и не дастся сполна. Нет, этому молодому человеку не бывать светским хлыщом.

Одет он был так же, как и его отец, и даже, видимо, специально подчёркивал семейное сходство: твидовый пиджак, трикотиновые брюки, клетчатая рубашка и галстук-бабочка в горошек. Носки его туфель блестели в свете огня, как только что очищенные от скорлупы каштаны. Не сегодня – завтра этот юноша начнёт курить трубку и напиваться с парнями из регбийного клуба по субботним вечерам (если только уже не начал курить и напиваться). Начнёт водить двухместный автомобиль, пренебрежительно отзываться о девушках, стрелять ворон в роще или где-нибудь ещё, а в один прекрасный день без особого энтузиазма поклянётся в верности дочери какого-нибудь землевладельца из числа «друзей-лошадников». Ничто из этого также не придаст ему убедительности. Доминику Осборну всегда будет чего-то не хватать, недоставать какой-то необъяснимой завершённости. Всегда будет что-то не так.

С другой стороны, он ведь студент-медик, напомнил себе Страффорд, а потому точно знает, где находится сонная артерия. Может ли статься, что преподобного Томаса Дж. Лоулесса прикончили скальпелем?

– Не возражаете, если я сяду? – спросил инспектор у молодого человека и, не дожидаясь ответа, уселся в кресло по другую сторону очага. – Денёк обещает выдаться не из лёгких.

– Вы так считаете? Ну уж, во всяком случае, не для отца Тома.

– Что ж, тут вы правы. – В камине, взметнув сноп искр, бесшумно распалось на части полено. – Полагаю, вы знали его бо́льшую часть жизни, да?

Доминик лениво пожал плечами:

– Не сказал бы. Честно говоря, не уверен, что вообще его знал. Конечно, он всегда заглядывал к нам в гости.

– Заглядывал к вам в гости?

– Папе – моему отцу – нравилось его общество – или, во всяком случае, его присутствие у нас дома. Полагаю, ему нужен был собеседник. У них были общие интересы – поохотиться там, пострелять и всё такое прочее.

– А что, вам не по вкусу такие развлечения?

– А вам?

– Сейчас я живу в городе. Там для этого не так много возможностей.

– Может, там и не поохотишься, но неужели там нет возможности пострелять? В конце концов, вы детектив.

Страффорд улыбнулся:

– Мне не полагается носить оружие.

– Гм-м-м…

Полено в камине снова сдвинулось, устроив ещё один небольшой фейерверк. Страффорд подумал о скованном морозом мире за домом, о заснеженных полях и голых чёрных деревьях, погруженных в бескрайнюю ледяную тишину. А затем, конечно, о смерти.

– Вы знали свою мать? – спросил он.

– Что? – снова уставился на него Доминик. – Знал ли я её? Конечно, знал.

– Сколько вам было лет, когда…

– Мне было двенадцать. Известно ли вам, что она упала с чёрной лестницы, той самой, с которой…

– Да… – Он хотел было отметить совпадение, но осёкся. Вряд ли это прозвучало бы тактично.

Юноша отвернулся и вгляделся в огонь. Пёс у его ног крепко уснул, стал подёргивать лапами и поскуливать. Страффорда всегда поражало, что собаки, похоже, видят сны. Как им это удаётся, если у них, как принято считать, нет воспоминаний?

– Я ведь её тогда и нашёл, – сказал молодой человек, по-прежнему глядя на огонь. Пляшущее пламя отражалось в его зрачках, делая их угольно-чёрными. – В тот раз тоже была ночь, все спали.

– Но не вы.

– Что?

– Вы, должно быть, проснулись. Услышали, как она упала.

– Да, услышал. – Он резко переменил позу и посмотрел прямо на детектива. – Хотите спросить, как же так получилось, что я не услышал священника, когда он скатился вниз по той же лестнице, в то время как я лежал в той же постели, что и в ту давнюю ночь?

– Нет, – вздохнул Страффорд. Огонь вызывал у него сонливость. – Так или иначе, я уверен, что он ниоткуда не падал.

– Да ну?

– Он был на ногах, пока не добрался до библиотеки.

– Тогда должен был быть совершенно другой звук, – заметил Доминик. Закрыл глаза и откинулся головой на спинку кресла.

Когда он снова заговорил, его голос странно резонировал, словно доносился из какого-то глубокого, гулкого помещения.

– Однажды мы ехали в поезде, – сказал он, – много лет назад, во Франции, вчетвером: мать, отец и мы с сестрой. Это был один из тех новых дизельных локомотивов, очень быстрый – полагаю, экспресс, – и следовал из Парижа на юг. Мы приближались к Лиону, да, кажется, это был именно Лион, и вот как будто на что-то наехали. Оно издало необычайный шум, что-то вроде нескончаемого грохота под вагонами на всём протяжении состава. Я-то подумал, мы напоролись на переезд, а шум – это треск расколовшегося деревянного шлагбаума и его обломков, которые покатились под колёса. Машинист, должно быть, снял ногу с… как там называется эта штука, с аварийного тормоза? – потому что после столкновения мы просто шли по инерции где-то… ох, должно быть, где-то милю или две, всё сбавляя и сбавляя