Страффорд отпустил руку миссис Осборн и поднялся со стула. Он собирался что-то сказать, не зная сам, что именно, но его прервала миссис Осборн.

– О, ради Христа, – резко выпалила она каким-то новым, жёстким голосом, – почему вы все никак не оставите меня в покое!

Потом она вскочила с дивана, смахнув непролитые слёзы основаниями ладони, прошла мимо мужа и исчезла.

– Простите… – начал Страффорд в тот самый момент, когда полковник Осборн простонал:

– О Боже!

11

Её пронизывал обжигающий холод, но ей было наплевать. Она пробиралась по склону холма среди деревьев и вовремя заметила, как Страффорд выходит из вагончика и направляется сквозь те же деревья прямо к ней.

Она отошла вбок, в сторону от тропы – это была её тропа, она протаптывала её месяцами, а больше по ней никто не ходил и даже не знал, что она там есть, – и спряталась среди купы берёз. Свободное пальто совпадало по цвету со всем, что её окружало, и она надеялась, что оно её замаскирует. Но что, если он её уже выследил? Что, если его специально обучили искать скрывающихся людей? Он казался ей сыщиком самого бесталанного сорта, но внешность бывает обманчива, и она это прекрасно знала.

Однако если он её всё-таки заметил, притаившуюся здесь, среди деревьев, что ей сказать, какое оправдание подобрать тому, что она от него прячется? Она могла бы сослаться на то, что отец послал передать что-нибудь Фонси, что-то насчёт лошадей, а она испугалась, увидев, как по склону холма прямо к ней лезет фигура в чёрных сапогах и широкополой шляпе. Но он не поверит, она знала, что он не поверит.

И вообще, чего она прячется? Что мешает ей просто гулять в лесу? В конце концов, у неё на это куда больше прав, чем у него.

Она бы всё равно развернулась и побежала обратно в гору к дороге, но было уже поздно, он уже находился на полпути к склону. Хотя он и не нашёл тропу, – её тропу, – она видела, что он пройдёт совсем рядом с тем местом, где, согнувшись в три погибели среди бледных тонких стволов берёз и едва осмеливаясь дышать, стояла она.

Отчего сердце билось так быстро – от страха или от волнения? По обеим причинам, предположила она. Ведь она была взволнована и напугана, хотя в этом и было нечто приятное – в том, чтобы думать, что вот, вероятно, он заметит её, подойдёт и… и что же?

Возможно, в том-то и дело. Может быть, ей хотелось, чтобы её поймали, может, ей страстно желалось, чтобы её поймали – не только здесь и сейчас, на этом заснеженном склоне холма, но всегда и везде. В детстве Доминик порой позволял ей поиграть в прятки с ним и его друзьями, а когда игра начиналась и она забиралась в шкаф, за вешалку с мамиными платьями, которые пахли потом и затхлостью, или лежала под кроватью в задней спальне, вдыхая пыль и стараясь не чихнуть, где-то внутри неё вздымалось что-то вроде мощной горячей волны – это было немного похоже на то подкатывающее ощущение, которое испытываешь, когда тебя вот-вот вырвет, – и она не знала, боится ли, что её укрытие обнаружат, или надеется, что её поймают и вытащат с позором на всеобщее обозрение.

Однажды один из мальчиков постарше, по имени Джимми Уолдрон – она до сих пор видела его таким, каким он был тогда, с криво торчащими зубами и сальными волосами, – наткнулся на неё, когда она забилась за открытую дверь уборной на втором этаже. Вместо того, чтобы крикнуть остальным, что нашёл её, он затолкал её обратно в уборную, запер дверь, запустил руку ей под платье, попытался её поцеловать и не отпускал, пока она наконец не прикусила ему губу и оттуда не пошла кровь.

Теперь Страффорд был на одном уровне с ней, да так близко, не более чем в пяти-шести ярдах, что было слышно, как он тяжело дышит от усилия, с которым карабкался по крутому, скользкому склону. Что если выскочить ему наперерез, как животное, и накинуться на него, пустив в ход зубы и когти? Уж это-то пошатнуло бы его самообладание, заставило бы обратить на неё внимание, о да! Но она не пошевелилась, затаила дыхание и позволила ему пройти мимо.

Она наблюдала за ним, пока он не достиг гребня холма и не скрылся из виду. Услышала, как мимо проезжает грузовик. Если его сбили с ног, то он получил по заслугам.

Он был ужасно заносчив, почти как эти великосветские болваны на охотничьих балах, которые никогда не приглашали её на танец, потому что боялись её, или так называемые лошадники из числа дружков отца, которые стояли вокруг с бокалами хереса в руках и только улыбались ей, тараща стеклянные глаза в своей всегдашней идиотской манере. Половина из них даже не могла вспомнить её имени. Впрочем, он был всё же получше, чем родня её мачехи, эти Харбисоны, которые считали себя первейшими аристократами во всём графстве и из снобизма позволили своей блаженной дочери выйти замуж за её несчастного отца и превратить его жизнь в сущий кошмар.

И всё же этот сыщик был хорош собой, хоть и худощав – как вообще можно быть таким тощим? – а ещё, как она подметила, у него красивые руки, а ногти – чистые и аккуратно подстриженные. У неё имелась фобия по поводу ногтей, а точнее, того, что они продолжают расти, как и волосы, всё растут и растут, даже после того как умрёшь – так кто-то ей однажды сказал. Представьте себе, что вы растянулись на шесть футов под землей в кромешной темноте, ваш череп зарос космами, похожими на стальную мочалку, а окостеневшие пальцы сцепились на голых рёбрах дюймами чего-то хрупкого и блестящего, как перламутр, что торчит из их кончиков…

Она покинула своё древесное укрытие и спустилась по склону. Двигалась осторожно, не спеша. Нельзя было позволить себе поскользнуться и упасть навзничь в полузамерзшую грязь, потому что юбка, надетая на ней, была не её собственной. Убедившись, что доктор Хафнер – Фриц – ушёл, она прокралась в спальню, где на кровати лежала отключившаяся Белая Мышь, вынула из гардероба одну из её твидовых юбок и толстый джемпер, утащила их к себе в комнату и надела на себя.

Ей нравилось носить мачехины вещи