ход, пока наконец не остановились. Никогда не забуду наступившую тогда тишину. Она была почти такой же зловещей, как звук того, что захрустело под колёсами.

Он поднялся с кресла, бросил в пламя ещё одно полено. Да так и остался там, засунув руки в карманы пиджака, глядя на огонь и предаваясь воспоминаниям.

– Пришлось несколько часов ждать, пока не приехал другой поезд, не подобрал нас и не довёз до Ниццы. На следующий день в газетах писали: две девушки из города, через который проезжал поезд, договорились совершить групповое самоубийство и бросились на рельсы перед мчащимся паровозом. Это их кости ломались под колёсами и катились по шпалам.

Он прервался, снова сел, снова запрокинул голову на спинку кресла и ещё раз закрыл глаза.

– Этот случай я не забуду никогда. Я до сих пор слышу грохот этих костей, катящихся по путям, будто кегли.

Спящая собака резко и пронзительно взлаивала и шевелила губами, как взмыленная лошадь.

– Мне очень жаль, – сказал Страффорд.

– Кого – девушек, которые покончили с собой, или мою мать?

Он наклонил руку и похлопал спящую собаку по толстому боку. Инспектор не спускал с него глаз.

– Вы были близки с вашей матерью? – спросил он.

Молодой человек издал неприятный смешок:

– Неужели вы не читали Фрейда? Разве не все сыновья близки со своими матерями?

– Не все. Не всегда.

– А что же вы, у вас ведь тоже была мать. – Доминик наклонился вперёд, сплетя пальцы на коленях и изучая детектива. – Подозреваю, вы свою тоже потеряли рано, как и я. Я прав?

Страффорд кивнул:

– Да. Всё из-за рака. Я был младше вас – мне было девять.

Они замолчали. Теперь они смотрели на огонь уже вдвоём. Страффорд подумал о своей матери. Как ни странно, он думал о ней не так часто, определённо, не так часто, как об отце. В конце концов, отец был всё ещё жив, а живые чаще требуют думать о них.

Его мать умерла в это же время года, в комнате на нижнем этаже, очень похожей на эту, где диван превратили для неё в импровизированное ложе. Она могла часами наблюдать за птицами на лужайке: за певчими дроздами, чёрными дроздами и малиновками. Особенно её восхищали сороки – своими странными стрекочущими криками. Она расплывалась в улыбке и объявляла, что все они прожорливые попрошайки, особенно малиновки. «Представь себе, что ты червяк», – говорила она пронзительным голосом (рак неуклонно разъедал ей пищевод) и качала головой, сочувствуя всем братьям нашим меньшим, и летучим, и ползучим.

Страффорд вспомнил запах лекарств, витавший в комнате, удушающую жару, наглухо закрытые окна и воздух, густой и клейкий, как мокрая вата. Она то и дело просила его принести ей из буфета в столовой графин с бренди, завёрнутый в газету. К этому моменту ей разрешили выпивать столько бренди, сколько физически в неё влезало, хотя ей нравилось притворяться, что это их маленький секрет – её и его.

Он выпрямился в кресле, смахнув нахлынувшие воспоминания обратно в глубины памяти. Какие же они прилипчивые, эти покойники, подумал он.

– Расскажете мне о прошлой ночи, ладно? – попросил он, прочистив горло.

Доминик пожал плечами:

– А что здесь рассказывать? Уверен, вы уже слышали всё, что можно было услышать.

– О, уверен, что это не так. Так или иначе, мне хотелось бы узнать вашу версию.

После паузы молодой человек заговорил.

– Я приехал из Дублина послеобеденным поездом. Мэтти одолжил у Реков фургон, чтобы забрать меня со станции…

– Мэтти?

– Прошу прощения. Мэтти Моран. Работает, если можно так выразиться, в «Снопе ячменя». Мой отец время от времени нанимает его то подстричь живую изгородь, то распугать крыс – словом, для разного рода случайных поручений. Если вы остановились в «Снопе», то обязательно встретите его, поскольку он, можно сказать, живёт там в баре. Общение с ним доставит вам удовольствие. – Он вдруг опустил уголки рта, скорчив гримасу, похожую на грустную маску. – Боюсь, Мэтти – «местный персонаж» Баллигласса. Один из многих.

– Когда вы приехали, отец Лоулесс был здесь?

– Да, он, кажется, заглянул к нам на ужин, а потом не смог вернуться из-за непогоды.

– Он проводил здесь много времени? Я имею в виду – вообще.

– Ну как же, мы держим его лошадь у себя в конюшне…

– Да, знаю, – перебил Страффорд, стараясь не выказывать нетерпения. Он всегда находил это утомительным занятием – добывать информацию у тех, кто был слишком невнимателен или отвлечён, чтобы выдавать её без наводящих вопросов. Болтливы бывали только виновные. – Значит, он бывал у вас довольно часто, так?

– Да, полагаю, он был здесь более-менее постоянным гостем. Почему? А это важно?

– Не знаю.

– Ему здесь нравилось. Так почему бы и нет? Бесплатные стол и кров, цивилизованные люди, с которыми есть о чём побеседовать, если не считать моей сестры. Не думаю, что ему вообще стоило становиться священником. Он для этого не подходил.

Это было сказано с насмешливым пренебрежением. Почему этот молодой человек решил, что священнику не стоило принимать на себя сан? Столько вопросов нужно было задать, столько камней перевернуть в поисках того, что может выползти из-под одного из них…

Некоторое время они молчали, прислушиваясь к шипению и потрескиванию огня. Затем Доминик нарушил молчание.

– Давайте поговорим о вашей работе, – сказал он. – Вот что мне любопытно. Должно быть, это похоже на попытку собрать особенно сложную головоломку, сопоставить её части, найти закономерность и так далее?

– В каком-то смысле, полагаю, так и есть, – ответил Страффорд. – Проблема в том, что кусочки не стоят на месте. Они склонны передвигаться, создавая собственные закономерности или то, что кажется закономерностями. Всё обманчиво. Вот вы уже думаете, что нашли мерило всего сущего, а тут бах – и всё меняется местами. По сути, это больше похоже на просмотр пьесы, сюжет которой переписывается по ходу постановки…

Он прервался и отстучал бодрую мелодию, барабаня ногтями по передним зубам. Да, подумал он, да, именно это не давало ему покоя с того момента, как он впервые прибыл в Баллигласс-хаус. Казалось, будто каждый надел на себя костюм и загримировался согласно требованиям исполняемой роли. Они походили на актёров, слоняющихся за кулисами и ожидающих выхода на сцену. Вот, скажем, полковник Осборн – он, наверное, провёл битый час перед зеркалом, изображая из себя того, кем был или кем хотел казаться, – помещика, героя Дюнкерка, всё ещё красивого, несмотря на преклонные годы, честного, открытого, грубовато-прямодушного и надёжно-незамысловатого. А вот его сын, старающийся выглядеть, как отец, – одетый в твид и трикотин, коричневые туфли и клетчатую