При окрике он вздрогнул и торопливо кивнул несколько раз.

– По закону? – настаивал управляющий. – Или так, для забавыокрутились?

– Мы повенчались, – прошелестел Игнатий, почему-то испуганноозираясь на Ирену, и по лицу Адольфа Иваныча разлилось выражение нескрываемогоудовольствия.

Не успела Ирена удивиться, почему для «поганого немчина»такое значение имеет законность их брака, рядом раздался низкий женский голос,исполненный немалого удивления:

– Глянь-ка, женился! А ведь сколько холостяковал! Я уждумала, не иначе помелом ему ноги обмели: все невесты его обходили.

– Матушка! – сдавленно выкрикнул Игнатий, простирая руки квысокой, статной, хотя и очень худощавой женщине, которая в эту минутупоявилась перед крыльцом, нагруженная какими-то белыми сверточками, так что немогла обнять сына, не уронив своей ноши.

«Так, значит, его мать жива, – догадалась Ирена. – ОГосподи! Так это же… крестьянка?!»

Со свистом и насмешливым подхихикиванием вмиг улетучился извоображения Ирены образ приятнейшей пожилой дамы, с первого шага назвавшей еедорогой доченькой и изрекшей: «Мы с отцом Игнатия надеемся, что вы устроите егосчастие. Оправдайте наши надежды и будьте для него звездою благодати!»

Перед ней и впрямь стояла крестьянка, одетая в темно-синююгрубую понёву, белую льняную рубаху и белый же повойник, оттенявший еебледно-смуглое правильное лицо с огромными глазами, правильными чертами иярким, еще свежим ртом. У нее были иссиня-черные, без малейшей сединки, волосы.Эта женщина была поразительно красива, сразу было ясно, от кого унаследовалИгнатий свою необыкновенную внешность. Правда, его черты были как быромантически смягчены, в то время как лицо матери несло печать суровости изамкнутости, а черные глаза сверкали ледяным равнодушием, глядела ли она насына, на Адольфа Иваныча, на Ирену или на высокие георгины, росшие у крыльца.Впрочем, эти последние хотя бы удостоились ее внимания, потому что, прохладнокивнув Игнатию, она принялась надевать на еще мелкие, только вызревающие бутоныбелые колпачки – те самые, которыми была нагружена.

Некоторое время Ирена тупо следила за ее проворными руками,прежде чем угадала, что делает эта женщина: прикрывает бутоны от возможныхночных заморозков!

– Напрасно ты приехал, – сказала она, не прекращая работы ине поворачиваясь к сыну, однако тот так и дернулся от звука ее равнодушногоголоса. – Сидел бы в городе… свободным. А тут чего же?

– Но… как же? – заикнулся Игнатий – и умолк, и страшно вдругпобледнел: глаза были теперь похожи на два черных провала, в которых билось,металось лихорадочное мрачное пламя.

– А вот так же, – спокойно ответила его мать, очевидно,понявшая вопрос с полуслова. – Все это говорильня одна была. Ему пустая забава,нам… нам смерть. Кошке – игрушки, мышке – слезки. Оставил он тебе один толькоящик с сигарами, что стоит на его письменном столе. Да и то не верю, что тыдаже это наследство получишь.

– Да уж, – с откровенной издевкой кивнул Адольф Иваныч, –сигары отличные, нам с Нептуном весьма по нраву пришлись. А вам они и впрямь ник чему.

– Только такой дурак, как ты, мог верить его обещаниям. Даведь ты всегда был с придурью, – говорила мать Игнатия спокойным, яснымголосом, причем проворные, сухие, смуглые пальцы ее не переставали накручиватьбелые колпачки на бутоны так бережно, что не хрустнул, не обломился ни одинлисточек, ни один стебелек, ни один будущий бутон.

– Матушка! Нет! Скажите, что вы насмехаетесь, мстите мне зато, что я… что я покинул вас, пренебрегал вами! – с рыданием воскликнулИгнатий. – Я готов смириться, что он обездолил меня, оставил нищим, но скажите,во имя Господа, что у вас есть та бумага, что он подписал-таки ее?

– Для чего мне мстить тебе? За что? Ты – его сын, – спокойноотозвалась мать Игнатия. – Вот и получи теперь от него отцовскую любовь! А этудурочку зачем с собой притащил? Она хоть знала, за кого шла?

– Конечно, знала! – запальчиво ответила «дурочка» Ирена. –За сына графа Лаврентьева!

Черные глаза равнодушно, как бы не видя, скользнули поИрене.

– Эх, грех на тебе, Игнаша, – проговорила женщина. – Самкабальный, так еще одну душу в кабалу притащил. Грех тебе!

– Нет! Нет! – закричал Игнатий, безумно топая правой ногой итряся головой. – Молчи! Не говори! Ты лжешь! Он обещал, что я получу свободу ивсе имущество, когда он умрет! Я его единственный сын! Он не мог так поступить!

– Уже поступил. – Мать Игнатия надела на последний бутонбелый колпачок и выпрямилась, потирая ладонями спину. – Может быть, останься тыв его воле, он и пожалел бы тебя, исполнил бы, что обещал. Так ведь тыкуролесил почем зря, корчил из себя графского наследника, все деньги спускал.Ему про каждый твой шаг докладывали. Он же звал тебя, сколько раз звал – что жты не ехал? Вот он и ожесточился. «Ох, доберусь я до Игнашки! – бывало,говорил. – Всю шкуру с него спущу!»

– Потому и не ехал, – угрюмо прошептал Игнатий. – Знал, чтоспустит.

– Ну и что? – пренебрежительно хмыкнула мать. – Спустил быодну – новая наросла бы, зато, глядишь, подольстился бы к нему, умаслил, как тыумеешь… Ласковый, знаешь, теленок двух маток сосет! Глядишь, и выпросил бы унего вольную. А так… ни таски тебе, ни ласки, да еще сам голову в ярмо притащил!

– Ни таски, ни ласки? – вдруг оживленно подал голос АдольфИваныч, который доселе помалкивал, однако внимательно, с удовольствиемприслушивался к разговору. – Это ты напрасно такое говоришь, Степанида! Отецшкуру не спустил – так я спущу. У меня на это все права, и долг мой к тому жзовет.

– Шкуру? С меня? – вдруг огрызнулся Игнатий, и прежниекраски жизни заиграли было в его лице да тут же и угасли примертвенно-спокойном голосе матери:

– А что ж, поучи его, Адольф Иваныч. Может, поумнеетнаконец.

И Степанида удалилась так же медленно и величаво, какпоявилась, не бросив ни взгляда, ни слова на прощанье сыну.

– Только тронь меня! Только посмей! – крикнул Игнатий,заслоняясь руками и отшатываясь от насмешливого взгляда Адольфа Иваныча. – Этовсе вранье! Я не верю ни единому слову! Вы все тут преступники, обманщики! Язнаю, что вольная есть, только вы ее где-то запрятали. Я свободен, свободен, язнаю…