Игнатий выскочил из кареты, оскользнулся на лепехе навоза,громко чертыхнулся и кинулся к набатному колоколу. Схватился за веревку, дернулраз, и другой, и третий…

Тяжелый, тревожный гул прокатился над деревней.

– Ты что делаешь, Игнаша? – испуганно вскричал Емеля. – Дасюда сейчас уйма народу сбежится!

Он был прав. Разноцветная спокойная вереница заметалась,сбилась переполошенной стайкой и, рассыпавшись по зеленой луговине,беспорядочно полетела к околице. Сонная, пустая улица наполнилась народом:старики, ребятишки выскакивали из дворов, лаяли собаки, вдали слышалисьпотревоженные мужские голоса.

– Видать, не в пору мать родила, не собрав разума, в людипустила! – ворчал Емеля, чуть не силком оттаскивая Игнатия от колокола. – Ну,всполошишь народ, ну, соберутся – что ты им скажешь? Они ж подумают – пожар!

– А что, не велеть ли хотя бы избу какую-нибудь разорить,чтобы не зря бегали? – захохотал Игнатий.

– Валяй напропалую! – в отчаянии воскликнул Емеля. – Вот ониужо тебе рыло-то начистят за такие проказы.

Игнатий вырвался из цепких рук кучера, однако к карете всеже пошел, хотя и огрызался на каждом шагу:

– Да что они мне теперь могут? Я тебя за такие слова наконюшню…

– Я ведь и так на конюшне служу, – пытался успокоить егоЕмеля. – Ниже ты меня только в землю зароешь!

– В холодную! Плетьми! – хмельно, ошалело кричал Игнатий. –И всякого, чтоб враки не несли и пустого не мололи! Я теперь кто? Я граф! Эй,ты! – крикнул он чумазой девчонке с разными косичками (одной толстой, другойтоненькой), добежавшей до околицы раньше всех и немо, с ужасом уставившейся настранных незнакомцев. – Скажи всем, что беды нет, однако здесь проезжал графЛаврентьев!

– Ага, встал из могилы и проехал, значит, – буркнул Емеля,да тут же спохватился, забубнил покладисто: – Молчу, молчу, ваше сиятельство!

– Погоди, Софокл, – схватил его за руку Игнатий. – Это что –правда, что я – граф? Нет, правда, наконец-то! Я просил, всегда просил Господа…

– Проси добра, а жди худа, – изрек Емеля, силком подсаживаяИгнатия в карету. – Да не мешкай, не то мужики сбегутся – так кости наломают,что и не поглядят, граф ты там или черт с рогами.

– Я – граф Лаврентьев! – восторженно прошептал Игнатий. –Вот счастье-то!

– Счастье – мать, счастье – мачеха, счастье – бешеный волк,– ответствовал Емеля, так внимательно разглядывая пятно плесени на обивке,словно только к нему и обращался, и с силой захлопнул дверцу.

Почти в то же мгновение карета взяла с места, а Иренаоказалась схвачена в жаркие объятия Игнатия, поцелуй которого надолго лишил еевозможности видеть окружающее.

Игнатий отпустил ее так же неожиданно, как и заключил вобъятия, и припал к окну, бормоча:

– Вот, вот! Дом! Мой дом!

Ирена выглянула, но успела увидеть лишь темно блестящеекрыло пруда, окаймленного ползучими зарослями белых и желтых кувшинок, зеленый,на диво красивый холм, вверху которого вздымалось белое роскошное строение состройными колоннами.

У нее так закружилась голова от волнения, что она не сразусообразила, когда Игнатий вытащил ее из кареты и повлек за собою к нарядномубелому крыльцу. По бокам стояли грозные мраморные львы, а у самых дверей сиделв плетеном кресле какой-то человек. Он сердито махал руками и, срывая голос,орал на Емелю:

– Куда, голова садовая, на господское крыльцо? А ну, вези ихк людской! Нечего тут! Подумаешь, падаль какую-то привез, а туда же, где людиходят!

– А это еще кто? – спросил Игнатий, вновь усаживая Ирену вкарету и забираясь туда сам.

Ответив не менее изумленным взором, она продолжаларассматривать этого мужчину – среднего роста, коренастого, довольно полного, сбольшим брюхом, на котором едва сходилась плисовая куртка. Брюки и даже сапогитоже были плисовые, чрезвычайно мятые, на большой голове криво сидел мягкийтриповый картуз, козырек которого был нелепо задран над мучнисто-белым лицом скаким-то особенно ярким, словно нарочно намалеванным румянцем на щеках. Этищеки, рядом с которыми маленькие глазки казались младенчески бесцветными, сразуобращали на себя внимание, эти щеки да удивительно красные, толстые, отвислыегубы, которые напоминали двух только что насосавшихся кровью пиявок.

– Те же и Адольф Иваныч! – пробурчал Емеля.

– Значит, это мой управляющий? – ахнул Игнатий. – Ну, тогдаон слишком многое себе позволяет! Пора поставить его на место!

В голосе Игнатия появились грозные нотки, однако они былиподобны далекому, чуть слышному громыханию. И, несмотря на благие намерения, онпродолжал сидеть, нервно перебирая пальцами, не выходя из кареты, пока дверцаее вдруг не распахнулась и в нее не заглянул какой-то мужик, столь низкосогнувшийся в поклоне, что спина его нелепо выгнулась.

– А ну, выходите, чего расселись? – рыкнул он. Голос звучал,словно из бочки. – Али взашей вас вытолкать?

– Булыга, ты что? – спросил Игнатий. – С печки упал? Не узнаешьменя? И… и как ты смеешь в таком тоне со мной разговаривать?! Ты забыл, кто ятеперь?

– А кто? – нахально спросил мужик, подымая косматую голову,однако не распрямляя спины.

«Да у него же горб!» – догадалась Ирена, и непонятный страх,нахлынувший на нее, едва она увидела это тупое, уродливое лицо с глубокосидящими, словно нарочно законопаченными под лоб крошечными глазками, несколькоотступил: все-таки увечных следует жалеть, но никак не бояться.

– То есть как? – растерялся Игнатий. – Я… сын своего отца,стало быть, теперь я… должен быть на его месте…

– На его месте? – тупо переспросил горбун. – Так его местонынче – в гробу. Туда пожаловать желаете? Так ведь это мы – в момент! Толькоприкажите!

Игнатий задохнулся, неподвижными глазами уставившись нанаглеца.

«Он или сумасшедший, или… или бунтарь! – вдруг догадаласьИрена – и едва не вскрикнула, так поразила ее эта догадка. – Так вот в чемдело! Крестьяне взбунтовались, и мы угодили к ним в лапы!»

Страшные сцены из «Капитанской дочки» черным хороводомзакружились в ее голове.

«Емеля! Гони!» – хотелось крикнуть, однако язык, чтоназывается, присох к гортани, когда Булыга, нетерпеливо пробормотав: