Ирена какое-то время сидела, испуганно глядя вслед Игнатию ислушая, как его восторженные выкрики перемежаются ответными, по большей частисовершенно невнятными, а иногда несусветными, вроде: «Ах ты, студень! Явлениевторое: те же и… Взгляните, други: вырядился, будто на свадьбу!» Причемиздавались все эти восклицания то басом, то волнующим баритоном, то смешным,писклявеньким голосишком, так что Ирене вскоре стало казаться, что там не одинкакой-то Емеля, а по меньшей мере пятеро или шестеро совершенно разных людей,причем один из них был «Софокл беспорточный». Он что, не одет?!

Наконец, не в силах одолеть любопытства, Ирена быстропоправила шляпку и решилась выглянуть.

Первое, что она с великим облегчением обнаружила, – молодойвысокий мужик все-таки был в портках из небеленого холста, сделавшихся ужедавным-давно грязно-серыми, а также в коричневом сермяжном армяке, надетомпрямо на голое тело и подпоясанном чем-то, в чем после некоторого раздумьяИрена распознала обрывок вожжей, и то лишь потому, что точно такие вожжитянулись к упряжи небольшой повозки. Это было нечто среднее между обрубленным дормезоми раскоряченным кабриолетом, словом, куцая несуразица, полинявшая идовольно-таки облезлая. Поскольку Емеля не переставал обнимать и увесистохлопать по плечам Игнатия, вожжи то натягивались, то дергались, вынуждаядергаться низкорослую, косматую и тощую лошаденку, запряженную в этот, спозволения сказать, экипаж. Понимая, очевидно, что коли возница стоит на земле,то ехать никуда не надо и ее только попусту терзают, лошаденка сердито моталаголовой, норовя длинными желтыми губами цапнуть своего мучителя то за плечо, тоза смешную, нелепую шапку, боком сидевшую на его голове. Это было так смешно,что Ирена не сдержала хохота.

Игнатий и Емеля перестали колотить друг друга по плечам иобернулись к ней. Ярко-коричневые, будто спелые каштаны, Емелины глаза едва невыкатились из орбит при виде Ирены. Он сорвал шапку с головы и подмел ею пыль впоклоне, который сделал бы честь кавалеру времен Людовика XIV, хотя и нескольконе вязался с прорехами армяка и косо, лесенкой стриженными белобрысыми лохмами.А впрочем, выражение лица у него было предоброе и черты весьма правильные.

– Приветствую тебя, о чудо красоты! – согнувшись и елозяшапкою по дороге, пробормотал Емеля. – Нимфа, к путнику строгой не будь,подскажи, гнев или милость готовят мне мудрые боги?

Ирена растерянно моргнула, не зная, верить ли своим ушам.Очевидно, почуяв ее потрясение, Емеля бухнулся на колени и принялся сневероятной стремительностью класть земные поклоны, бормоча:

– Матушка-барыня, милосердная госпожа и кормилица, не велимя, раба твоего Емельку, казнить, вели миловать. Хошь бы словечко молвитьизволь, а мы за тебя век будем Бога молить!

Тут Игнатий, доселе безмолвно глазевший на Емелинытелодвижения и ошалелое Иренино лицо, вдруг чуть присел, хлопнул себя пополусогнутым коленям и захохотал так, что обе лошади – и та, на которой ехалиИгнатий с Иреною, и Емелина мохнашка – враз испугались и принялись громко,заливисто ржать.

Кучер кинулся к своей, Емеля, прервав представление, – ксвоей, причем если первый хлестнул лошаденку два раза вожжами по кроткой морде,то Емеля встал в позу и, попытавшись вздернуть на плечо полу армяка, изрек:

– И ты, Брут!

Коняга, верно, смутилась – и умолкла.

– Ирена, ради бога, не пугайтесь, – кое-как сквозь смехвыдавил Игнатий. – Этот Емеля, по прозвищу Софокл, – совершенно безобидноесущество, вдобавок мой молочный брат, потому я и держусь с ним так, накоротке,– счел нужным объяснить Игнатий. – Вдобавок он не просто абы кто, а премьербатюшкиного домашнего театра, герой, герой-любовник, резонер, злодей,благородный отец, верный слуга – словом, все амплуа его, ибо талант в самомделе удивительный!

Ирена не без сомнения поглядела на нового знакомца, носледующая, если уж прибегать к театральному лексикону, реплика Игнатия вверглаее в полный столбняк:

– А это моя жена, молодая графиня Лаврентьева, в девичествеграфиня Сокольская. Прошу любить и жаловать.

Ирена не знала, то ли в обморок хлопнуться, то ли зарыдать,то ли расхохотаться презрительно: ее – ее! – в жизни еще не представлялимужику, пусть и крепостному актеру, а они, как известно, пользовались средипрочей дворни некоторыми привилегиями, пусть и молочному брату – ну и что,подумаешь, Станислава тоже выкормила, из-за матушкиной болезни, крепостнаямамка, и у нее был свой ребеночек, однако он жил себе да и жил в одной измногочисленных деревень Сокольских, и никто в господском доме даже имени его непомнил. Нет, надо с этой фамильярностью Игнатия непременно покончить. Кто спитс собаками, у того блохи не выводятся! Ей захотелось прямо сейчас, немедля,дать Емеле хорошую оплеуху, чтобы сразу поставить его на место, однако Игнатийявно желал, чтобы она была с Емелею поприветливее, а потому Ирена не сталаперечить мужу перед таким ничтожеством, как крепостной мужик, и шевельнулауголками губ, изображая улыбку.

Емеля, впрочем, оказался не способен оценить ееблагорасположения: по-прежнему стоял столбом, пялясь на Ирену, и бормотал, тычав нее пальцем, словно в какого-нибудь настоящего, всамделишного китайца,сидящего в витрине ярмарочного павильона:

– Да хва врать-то, Игнаша! Неужто и прям из графьев?Брешешь, как не совестно! Небось подобрал в нумерах да нарядил как куклу!

– Что?! – рыкнул Игнатий, замахиваясь, однако Емеля оказалсяпроворнее и рухнул на колени, патетически заламывая руки и в голос вопия:

– О грозная, неумолимая царица! Прости раба, что словоглупое промолвил! Не будь, владычица, жестокосердной, вели своим вассаламкинжалы спрятать в ножны. Язык мой – враг, но он еще послужит тебе и мне! Неотрезай его!

Ирена крепилась-крепилась, да не смогла сдержаться –фыркнула. Игнатий же хохотал от всей души.

– Ладно, Софокл, будет паясничать, поднимайся. Ты прощенпокуда, ну а впредь забываться не изволь. Скажи лучше, отчего меня с молодойсупругою никто не встретил? Неужто не получили письма?

– Получили с опозданием, – смиренно сообщил Емеля,поднимаясь с колен и опасливо косясь на Ирену. – Да и то в нашей суматохерешили: ничего, сам как-нибудь доберешься. Ну потом, уж так и быть, послалименя.

Игнатий даже задохнулся и какое-то время стоял, весьпунцовый от возмущения, не в силах слова молвить.