Голубая жилка билась на виске Игнатия, нервно подрагивалидлинные, круто загнутые ресницы, губы были плотно стиснуты, и все лицо егочеткостью и отточенностью черт напоминало античный мраморный образ. По горлуИгнатия порою пробегал комок, сплетенные пальцы начинали дрожать, и Иренапоняла, что до ее мужа наконец-то дошла суть свершившегося, постепенно сменивпервое оглушительное, неразборчивое потрясение. Да уж, ему было о чем подумать…хотя бы о тех непредсказуемых случайностях, которые способны мгновеннопрекратить одну человеческую жизнь – и перевернуть другую.

Судя по Емелиным отрывочным словам, которые услышала Ирена,пока мужчины увязывали багаж, граф Лаврентьев умер по оплошности цирюльника.Нет, тот не перехватил барину спьяну горло опасной бритвою, что было хотя быпонятно и не столь обидно. Срезая графу мозоль, цирюльник слегка зацепил заживое, так что показалась кровь. Обрез был ничтожным, ему и внимания-то никтоне уделил, разве что барин насмешливо бросил: «Спасибо! Усердно поработал!»Однако порез не исчез вскорости бесследно, как следовало ожидать, а вокруг негообразовалось черное пятно.

Вызванный доктор поглядел на зловещее пятно и сообщил, чтоналицо старческое умирание конечностей, проявившееся антоновым огнем, которыйпрекратить невозможно.

Да уж! Антонов огонь мгновенно распространился на всю ступнюи грозил ползти по ноге. Граф, всегда отличавшийся поразительным хладнокровиеми быстрым принятием решений, заявил, что ногу надобно отрезать. Хотя двапривезенных к нему и лечивших его доктора титуловались медико-хирургами, оба,лишь дело дошло до операции, стали от нее отказываться. Решили дело наконец-тожребием. При операции могучий духом и телом граф сам, без посторонней помощидержал ногу, ободрял хирурга и только иногда спрашивал: «Ну, скоро вы там?»

Операция закончилась, рана уже стала подживать, как вдругрезко почернела – и жар мгновенно дошел до мозга.

Старый Лаврентьев умер в один день…

Свое страшное сообщение Емеля закончил философическимизречением:

– Ну, что делать, судьба: кому скоромным куском подавиться –хоть век постись, а комара проглотишь – и подавишься.

Наверное, он искренне хотел утешить Игнатия, однако вряд лиэто ему удалось.

Конечно, сочувственно рассуждала Ирена, отношения отца ссыном были очень непростыми, а все-таки Игнатий сейчас не может не вспоминатьлучших дней их совместной жизни, забот и щедрости отца. Наверное, ему нелегкоповерить, что этого больше не будет, что отец навеки закрыл глаза и уже несказать ему, никогда не сказать о своей сыновней любви.

Она тоже прикрыла глаза, потому что на них вдруг навернулисьслезы. Вот если, Господи помилуй, за время ее бегства что-то приключится сотцом и матушкою – каково-то будет чувствовать себя Ирена, узнав об этом? Какаямука ляжет ей на душу!

Сердце защемило от боли, тоски, раскаяния. В который уже разгорько попрекнула себя Ирена за то, что поддалась безрассудному порыву инанесла такое ужасное оскорбление своей семье. Матушка с отцом уже давновернулись домой, прочли ее невразумительную записку и… ужаснулись? Впали вотчаяние? Кинулись на поиски своей глупой, заблудшей дочери? Или прокляли ее,вычеркнули из своей жизни, запретив упоминать даже имя ее и заперев ее комнаты,словно в них обитала прокаженная, даже мысль о которой может нести смертельнуюзаразу?

Ирена с трудом подавила надрывное всхлипывание и взглянулана Игнатия. Он по-прежнему сидел закрыв глаза, с выражением тяжелойзадумчивости. И такое одиночество взяло вдруг Ирену за сердце, что онапринуждена была прижать к нему руки жестом извечной боли.

Они ведь муж и жена! Они поженились, пылая любовью ижеланием быть всегда, нераздельно вместе! Отчего же сейчас, в самую тяжкуюминуту их недолгой совместной жизни, они сидят врозь, отодвинувшись друг отдруга как можно дальше – словно нарочно разъединившись перед лицом горя,которое должно было объединить их…

Ах, если бы Игнатий сейчас обнял ее, поцеловал… хотя быприласкал рассеянно! Хотя бы снова начал приставать со своими пугающиминепристойностями – она, кажется, стерпела бы и это, только не сидеть вот так,сжавшись в уголке, бездомною, никому не нужной бродяжкою!

Жалость к себе с такой силой вспыхнула в сердце Ирены, чтоона с трудом подавила желание искательно, просяще прильнуть к Игнатию – незатем, чтобы его утешить, а утешиться самой. Так заласканная кошка, обидевшись,что призадумавшийся хозяин не обращает на нее внимания, тычется мордочкой в егобезучастно повисшую ладонь, подлазит под руку, нетерпеливо и раздраженномяукая: ну погладь же ты, мол, меня!

Ну нет. Ирена не кошка! И если Игнатий не понимает, что всебеды (а не только радости!) муж и жена должны делить пополам, она научит его.Только не сейчас. Немного времени спустя. Когда оставит его тяжкаязадумчивость, а у Ирены высохнут предательские слезы.

Она отвернулась к окну, уставилась на скачущие мимо леса:дорога здесь была неровная, очевидно, они уже свернули от главного пути кЛаврентьеву.

Чем дальше гнал Емеля свою низкорослую, но очень выносливуюлошаденку, тем более начинали редеть деревья, и вдруг сквозь них, сверкнув совсех сторон, открылась неширокая речка, окаймлявшая долину. По долине тянуласьдеревенька, затем роща, просторные поля… Все было озарено ласковым, уже неслепящим, а мягким предзакатным солнцем, которое бережно высвечивало каждыйлисток, каждую травинку, каждую веточку, словно торопясь полюбоваться ихкрасотою и свежестью, прежде чем заиграют в небесах буйные краски заката, а имна смену явится темная, неразборчивая ночь.

Замелькали деревенские избы. Улочка была довольно чиста,хотя непременная свинья возлежала в непременной луже, так привольноперегородившей дорогу, что карета пробралась через нее, лишь чудом не увязивколеса.

Емеля громко кричал на лошадь; Игнатий, очнувшись отзадумчивости, выглядывал в окно с выражением острого, болезненного любопытства,как если бы оказался здесь впервые.

Наконец деревенька осталась позади. За околицей Иренаувидела сколоченную из бревен перекладину, на которой висел колокол. В такиеколокола били набат при пожаре или другой тревоге. Но все кругом было тихо имирно. Вдали виднелась вереница белых платочков и разноцветных сарафанов, юбок,кофт: с полей гуськом шли бабы, закинув на плечи тяпки, с белыми узелками вруках.

– Останови, Софокл, – вдруг сказал Игнатий, а посколькуЕмеля не услышал, завопил что было мочи: – Останови, тебе говорят!

Оглушенная, испуганная Ирена зажала уши.