— Она была моей! — разрыдался Шеб. — Сначала она была моей!Моей!

Элли мельком взглянула на него и встала с кровати, набросивхалат. На мгновение стрелку стало жалко этого человека, потерявшего что-то,что, как он считал, некогда принадлежало ему, — этого жалкого маленькогочеловечка, который уже ничего не может. И тут стрелок вспомнил, где он еговидел. Ведь он знал его раньше.

— Это из-за тебя, — рыдал Шеб. — Только из-за тебя, Элли. Тыбыла первой, и это все ты. Я… о Боже, Боже милостивый… — Слова растворились вприступе неразборчивых всхлипов и в конечном итоге обернулись потоком слез. Шебраскачивался взад-вперед, прижимая к животу свои сломанные запястья.

— Ну тише. Тише. Дай я посмотрю. — Она опустилась перед нимна колени. — Да, сломаны. Шеб, какой же ты все-таки идиот. И как ты теперь будешьиграть? И на что будешь жить? Ты ж никогда не был сильным или ты, может, обэтом не знал? — Она помогла ему встать на ноги. Он попытался спрятать лицо владонях, но руки не подчинились ему. Он плакал в открытую. — Давай сядем застол, и я попробую что-нибудь сделать.

Она усадила его за стол и наложила ему на запястья шины изщепок, предназначенных для растопки. Он плакал тихонько, безвольно.

— Меджис, — сказал стрелок, и тапер вздрогнул и обернулся кнему, широко распахнув глаза. Стрелок кивнул — и вполне дружелюбно, ведь Шебуже не пытался воткнуть в него нож. — Меджис, — повторил он. — На Чистом море.

— И что там в Меджисе?

— Ты был там.

— А если и был, что с того? Я тебя не помню.

— Но ты помнишь девушку, правда? Девушку по имени Сюзан? Вночь Жатвы? — Голос стрелка сделался жестким. — Ты был у костра?

У тапера дрожали губы. Губы, блестящие от слюны. Его взглядговорил о том, что он все понимает: он сейчас ближе к смерти, чем в томгновение, когда он ворвался к ним в спальню, размахивая ножом.

— Уйди отсюда, — сказал стрелок.

И вот тогда Шеб все вспомнил.

— Ты тот мальчишка! Вас было трое, мальчишек! Вы приехалисосчитать поголовье скота, и Элдред Джонас был там, охотник за гробами, и…

— Уходи, пока можно уйти, — сказал стрелок, и Шеб ушел,баюкая свои сломанные запястья.

Элли вернулась обратно в постель.

— И как это все понимать?

— Это тебя не касается, — сказал он.

— Ладно… так на чем мы с тобой остановились?

— Ни на чем, — сказал он и перевернулся на бок, к нейспиной.

Она терпеливо проговорила:

— Ведь ты знал про меня, про него. Он делал, что мог, а могон немногое. А я брала, что могла, потому что мне было нужно. Вот и все. Да ичто тут могло быть? И что вообще может быть? — Она прикоснулась к его плечу. —Кроме того, что я рада, что ты такой сильный.

— Не сейчас, — сказал он.

— А кто она, эта девушка? — спросила она и добавила, недождавшись ответа: — Ты ее любил.

— Не будем об этом, Элли.

— Я могу сделать тебя сильнее…

— Нет, — сказал он. — Ты не можешь.

Воскресным вечером бар был закрыт. В Талле был выходной —что-то вроде священной субботы. Стрелок отправился в крохотную покосившуюсяцерквушку неподалеку от кладбища, а Элли осталась в пивной протирать столыдезинфицирующим раствором и мыть стекла керосиновых ламп в мыльной воде.

На землю спустились странные, багряного цвета сумерки, ицерквушка, освещенная изнутри, походила на горящую топку, если смотреть на неес дороги.

— Я не пойду, — сразу сказала Элис. — У этой тетки, котораятам проповедует, не религия, а отрава. Пусть к ней ходят почтенные горожане.

Стрелок встал в притворе, укрывшись в тени, и заглянулвнутрь. Скамей в помещении не было, и прихожане стояли. (Он увидел Кеннерли ивесь его многочисленный выводок; Кастнера, владельца единственной в городкеубогонькой галантерейной лавки, и его костлявую супружницу; кое-кого иззавсегдатаев бара; нескольких «городских» женщин, которых он раньше не видел, и— что удивительно — Шеба.) Они нестройно тянули какой-то гимн а cappella.[4]Стрелок с любопытством разглядывал толстую тетку необъятных размеров, чтостояла за кафедрой. Элли ему говорила: "Она живет уединенно, почти ни скем не встречается. Только по воскресеньям вылазит на свет, чтоб отслужить своюслужбу адскому пламени. Ее зовут Сильвия Питтстон. Она не в своем уме, но онаих как будто околдовала. И им это нравится. И вполне их устраивает".

Ни одно, даже самое колоритное описание этой женщины,наверное, все равно не соответствовало бы действительности. Ее груди были какземляные валы. Шея — могучая колонна, лицо — одутловатая бледная луна, накоторой сверкали глаза, темные и огромные, как бездонные озера. Роскошныетемно-каштановые волосы, скрученные на затылке небрежным разваливающимся узлом,удерживала заколка размером с небольшой вертел для мяса. На ней было простоеплатье. Похоже, из мешковины. В громадных, как горбыли, ручищах она держалапсалтырь. Ее кожа была на удивление чистой и гладкой, цвета свежих сливок.Стрелок подумал, что она весит, наверное, фунтов триста. Внезапно его обуяложелание — алая, жгучая похоть. Его аж затрясло. Он поспешил отвернуться.

Мы сойдемся у реки,

У прекрасной у реки,

Мы сойдемся у реки,

У ре-е-е-е-е-ки,

В Царстве Божием.

Последняя нота последней строфы замерла. Раздалось шарканьеног и покашливание.

Она ждала. Когда они успокоились, она протянула к ним руки,как бы благословляя всю паству. Это был жест, пробуждающий воспоминания.

— Любезные братья и сестры мои во Христе!

От ее слов веяло чем-то неуловимо знакомым.

На мгновение стрелка захватило странное чувство, в которомтоска по былому мешалась со страхом, и все пронизывало жутковатое ощущение dejavu. Он подумал: я уже это видел, во сне. Или, может быть, не во сне. Но где?Когда? Точно не в Меджисе. Да, не в Меджисе. Он тряхнул головой, прогоняя этосвербящее чувство. Прихожане — человек двадцать пять — замерли в гробовоммолчании. Все взгляды были прикованы к проповеднице.

— Сегодня мы поговорим о Нечистом.

Ее голос был сладок и мелодичен — выразительное, хорошопоставленное сопрано.