Девятнадцать откроет тайну.

Девятнадцать и есть тайна.

Она вдруг поймала себя на том, что рассеянно водит пальцемпо пиву, пролитому на стойке, выписывая ДЕВЯТНАДЦАТЬ — и быстро вытерла мутнуюлужицу, когда заметила, что Норт наблюдает за ней.

Костер прогорел быстро. Ее клиенты вернулись в пивную. Онапринялась методично вливать в себя виски «Стар» и к полуночи напилась вусмерть.

Она закончила свой рассказ и, поскольку стрелок ничего несказал, решила, что он уснул, не дослушав. Она уже и сама начала засыпать, каквдруг он спросил:

— Это все?

— Да. Это все. Уже очень поздно.

— Гм… — Он свернул себе еще одну папироску.

— Не сори табаком у меня в кровати, — сказала она. Резче,чем ей бы хотелось.

— Не буду.

Опять тишина. Лишь огонек самокрутки мерцал в темноте.

— Утром ты уйдешь, — хмуро проговорила она.

— Наверное. Мне нельзя здесь оставаться. По-моему, он мнеподстроил ловушку.

— А что, это число и вправду…

— Если хочешь сохранить рассудок, не произноси это слово приНорте, — сказал стрелок. — Вообще забудь его, если сможешь. Уговори себя, чтопосле восемнадцати идет двадцать. Что половина от тридцати восьми — этосемнадцать. Человек, подписавшийся Уолтер о'Мрак, он кто угодно, но только нелжец.

— Но…

— Когда тебе очень захочется, так что уже невтерпеж,поднимись к себе в комнату, спрячься под одеялом и повторяй это слово — кричи,если надо, — пока желание не пройдет.

— Но однажды случится так, что оно не пройдет.

Стрелок ничего не сказал: он знал, что она права. Это тожебыла ловушка — страшная, безысходная. Если тебе скажут, что нельзя представлятьсвою маму голой, потому что иначе ты попадешь прямиком в ад (когда он былмаленьким, кто-то из старших ребят именно это ему и сказал), ты обязательносделаешь то, что нельзя. И почему? Потому что тебе не хочется представлять своюмаму голой. Потому что тебе не хочется попасть в ад. Потому что если есть нож ирука, чтобы держать этот нож, когда-нибудь ты неизбежно возьмешь этот нож вруку. Потому что иначе ты просто сойдешь с ума. И ты возьмешь этот нож. Непотому что ты этого хочешь, а потому что, наоборот, не хочешь.

Когда-нибудь Элли обязательно позовет Норта и скажет ему этослово.

— Не уходи, — сказала она.

— Ладно, посмотрим.

Он повернулся на бок, спиной к ней, но она все равноуспокоилась. Он останется. Пусть ненадолго, но все же останется. Она задремала.

Уже засыпая, она снова подумала о том, как странно Нортобратился к нему, как чудно он говорил. Она ни разу не видела, чтобы стрелок,ее новый любовник, выражал хоть какие-то чувства — ни до, ни после. Он молчалдаже тогда, когда они занимались любовью, и лишь под конец его дыханиеучастилось и замерло на секунду. Он был точно какое-то существо из волшебнойсказки или из мифа, существо незнакомое и опасное. Может быть, он исполняетжелания? Наверное, да. Ее желание он исполнил. Завтра он не уйдет. Оностанется. Хотя бы на время. И этого ей пока что достаточно — ей, несчастнойсучке со шрамом. Завтра у нее будет время придумать второе желание и третье.Она уснула.

Утром она сварила ему овсянку, которую он молча съел. Онсосредоточенно поглощал ложку за ложкой, не думая об Элис и вряд ли ее замечая.Он знал: ему нужно идти. С каждой лишней минутой, пока он медлит, человек вчерном уходит все дальше и дальше. Возможно, он уже в пустыне. До сих пор оннеуклонно держал путь на юго-восток, и стрелок знал почему.

— У тебя есть карта? — спросил он, оторвавшись от тарелки.

— Этого городка? — рассмеялась она.

— Нет. Страны к юго-востоку отсюда.

Ее улыбка увяла.

— Там пустыня. Просто пустыня. Я думала, ты останешься,ненадолго.

— А что за пустыней?

— Откуда мне знать? Еще никто ее не перешел. Никто даже и непытался, сколько я себя помню. — Она вытерла руки о фартук, взяла прихватки и,сняв с огня ушат кипящей воды, перелила ее в раковину. Над водой поднялся пар.— Тучи уносит в ту сторону. Как будто их что-то засасывает…

Стрелок встал.

— Ты куда? — В ее голосе явственно слышался страх, и онаразозлилась на себя за это.

— На конюшню. Если кто-то и знает, так это конюх. — Онположил руки ей на плечи. Они были жесткими, его руки. Но и теплыми тоже. — Ираспоряжусь насчет мула. Если я соберусь здесь задержаться, нужно, чтобы о немпозаботились. Чтобы он был готов, когда надо будет отправиться дальше.

Когда-нибудь, но не теперь. Она подняла глаза.

— Ты с этим Кеннерли поосторожнее. Он скорее всего ни чертане знает, зато будет выдумывать всякие небылицы.

— Спасибо, Элли.

Когда он ушел, она повернулась к раковине с посудой,чувствуя, как по щекам текут слезы — горячие слезы благодарности. Она уже изабыла, когда ей в последний раз говорили «спасибо». Кто-то, кто ейдействительно не безразличен.

Кеннерли — мерзопакостный старикашка, беззубый и похотливый— схоронил двух жен и вовсю пялил собственных дочерей. Две девчушки, какговорится, еще не вошедшие в возраст, таращились на стрелка из пыльногополумрака конюшни. Малышка едва ли не грудного возраста со счастливым видомпускала слюни, сидя прямо в грязи. Взрослая уже девица, белокурая, чувственная,неопрятная, что качала воду из скрипучей колонки во дворе у конюшни,поглядывала на стрелка с этаким глубокомысленным любопытством. Она увидела, чтоон на нее смотрит, приосанилась, ущипнула себя за соски, недвусмысленно подмигнулаему и вновь принялась качать воду.

Конюх встретил его на полпути между улицей и входом вконюшню. Его манеры представляли собой нечто среднее между открытойвраждебностью и боязливым заискиванием.

— Уж мы за ним смотрим как надо, — объявил он с ходу, и неуспел стрелок даже ответить, как старик вдруг повернулся к дочери и погрозил ейкулаком: — Иди в дом, Суби! Брысь отсюда, кому сказал!

Подхватив ведро, Суби с угрюмым видом поплелась к хибаре,пристроенной прямо к конюшне.

— Это ты о моем муле? — спросил стрелок.