Он заговорил, и стрелок застыл, пораженный: к немуобращались Высоким Слогом Гилеада!

— Сделай милость, стрелок-сэй. Не пожалей золотой. Одинзолотой — это ж такая безделица.

Высокий Слог. В первый миг разум стрелка отказался еговоспринять. Прошло столько лет — Боже правый! — прошли века, тысячелетия;никакого Высокого Слога давно уже нет. Он — последний. Последний стрелок. Всеостальные…

Ошеломленный, он сунул руку в нагрудный карман и досталзолотую монету. Растресканная, исцарапанная рука в пятнах гангрены протянуласьза ней, нежно погладила, подняла вверх, так чтобы в золоте отразилосьмаслянистое мерцание керосиновых ламп. Монета отбросила сдержанный гордыйотблеск: золотистый, багровый, кровавый.

— Ааааххххххх… — Невнятное выражение удовольствия.Пошатнувшись, старик развернулся и двинулся к своему столику, держа монетуперед глазами. Крутил ее так и этак, демонстрируя всем присутствующим.

Кабак быстро пустел. Створки входных дверей хлопали, словнокрылья взбесившейся летучей мыши. Тапер захлопнул крышку своего инструмента ивышел следом за остальными — широченными театрально-шутовскими шагами.

— Шеб! — крикнула барменша ему вдогонку. В ее голосепричудливо перемешались вздорная злоба и страх. — Шеб, сейчас же вернись! Чтоза черт!

Старик тем временем вернулся за свой столик Сел, крутанулзолотую монету на выщербленной столешнице. Его полумертвые глаза, не отрываясь,следили за ней — завороженные и пустые. Когда монета остановилась, он крутанулее еще раз, потом — еще, его веки отяжелели. После четвертого раза его головаупала на стол еще прежде, чем монета остановилась.

— Ну вот, — с тихим бешенством проговорила барменша. — Всехклиентов мне распугал. Доволен?

— Вернутся, куда они денутся, — отозвался стрелок.

— Но уж не сегодня.

— А это кто? — Он указал на травоеда.

— А не пошел бы ты в жопу. Сэй.

— Мне надо знать, — терпеливо проговорил стрелок. — Он…

— Он так смешно с тобой разговаривал, — сказала она. — Нортв жизни так не говорил.

— Я ищу одного человека. Ты должна его знать.

Она смотрела на него в упор, ее злость потихонечкувыдыхалась. Она словно что-то прикидывала в уме, а потом в ее глазах появилсянапряженный и влажный блеск, который стрелок уже видел не раз. Покосившеесястроение что-то выскрипывало про себя, словно в глубокой задумчивости. Где-тоистошно лаяла собака. Стрелок ждал. Она увидела, что он понял, и голодный блесксменился безысходностью, немым желанием, у которого не было голоса.

— Мою цену ты знаешь, наверное, — сказала она. — Раньше я намужиков не бросалась, это они на меня бросались. Но теперь все не так, какраньше. А мне очень нужно.

Он смотрел на нее в упор. В темноте шрама будет не видно. Еетело не смогли состарить ни пустыня, ни песок, ни ежедневный тяжелый труд. Онобыло вовсе не дряблым, а худым и подтянутым. И когда-то она была оченьхорошенькой, может быть, даже красивой. Но это уже не имело значения. Даже еслибы в сухой и бесплодной черноте ее утробы копошились могильные черви, все равновсе случилось бы именно так. Все было предопределено. Предначертано чьей-торукой в книге ка.

Она закрыла лицо руками. В ней еще оставались какие-то соки:чтобы заплакать, хватило.

— Не смотри! Не надо так на меня смотреть! Я не какая-тогрязная шлюха!

— Прости, — сказал стрелок. — Я и в мыслях подобного недержал.

— Все вы так говорите!

— Закрой заведение и погаси свет.

Она плакала, не отнимая рук от лица. Ему понравилось, чтоона закрывает лицо руками. Не из-за шрама, нет, просто это как бы возвращало ейесли не девственность, то былую девическую стыдливость. Булавка, что держалабретельку платья, поблескивала в масляном свете ламп.

— Он ничего не утащит? Если хочешь, могу его выгнать.

— Нет, — прошептала она. — Норт никогда ничего не крал.

— Тогда гаси свет.

Она убрала руки с лица, только когда зашла ему за спину.Потом потушила все лампы, одну за другой: долго ходила по залу, подкручивалафитили, задувала пламя. А потом, в темноте, она взяла его за руку. Ее рука былатеплой. Она увела его вверх по лестнице. Там не было света, чтобы скрыть ихсношение.

Он свернул во тьме две самокрутки, раскурил обе и отдал однуей. Комната хранила ее запах — трогательный аромат свежей сирени. Но запахпустыни его забивал. Стрелок вдруг понял: он боится пустыни, что ждала впереди.

— Его зовут Норт, — сказала она. Даже теперь ее голос несделался мягче. — Просто Норт. Он мертвый.

Стрелок молча ждал продолжения.

— Его коснулась десница Божия.

Стрелок сказал:

— Я ни разу Его не видел.

— Сколько я себя помню, он все время был здесь… Норт, я имеюв виду, не Бог. — Она усмехнулась в темноте. — Одно время он подрабатывал тем,что развозил по дворам навоз. Потом запил. Стал нюхать траву. А потом и курить.Дети таскались за ним повсюду, проходу ему не давали, собак науськивали. У негобыли такие зеленые старые шаровары, и от них жутко воняло. Ты понимаешь?

— Да.

— Он начал ее жевать. Под конец уже просто сидел и вообщеничего не делал. Даже есть перестал. Наверное, воображал себя королем. Детишки,наверное, были его шутами, а собаки — придворными.

— Да.

— Помер он тут, в аккурат на пороге. Шел по улице, сапогамисвоими шлепал… сапоги-то солдатские были, носи их — не сносишь… он их нашел настаром полигоне… в общем, шел он по улице, ну и, как водится, следом — детишкис собаками. Видок у него был еще тот! Как вот вешалки, что из проволоки, еслиих собрать и скрутить все вместе. В глазах у него словно адов огонь горел, а онеще ухмылялся. Такой, знаешь, оскал… малышня вырезает похожие рожи на тыквах вканун Большой Жатвы. А уж несло от него, кошмар! И грязью, и гнилью, и травкой.Она, знаешь, стекала по уголкам его рта, как зеленая кровь. Я так думаю, онсобирался войти и послушать, как Шеб играет. И буквально уже на пороге вдругзамер, голову вскинул. Я его видела, но подумала, что он карету услышал, хотядля кареты было рановато. А потом его вырвало, черным таким, с кровью. Лезловсе через эту его ухмылку, как сточные воды через решетку. А уж воняло… лучше сума сойти, честное слово. Он вскинул руки и как отключился. Просто упал и все.Так и умер с этой ухмылкой на губах. В своей же блевотине.