У входа в кабак горели аж три керосиновые лампы, по одной скаждого боку и еще одна — прямо над покосившейся двустворчатой дверью. Пьяныйхор, распевавший "Эй, Джуд", уже выдохся, и пианино бренчало теперькакую-то другую старую балладу. Голоса шелестели, словно рвущиеся нити. Стрелокна мгновение застыл на пороге, глядя в зал. На полу — слой древесных опилок. Уколченогих столов — плевательницы. Стойка — обычная доска, укрепленная накозлах для пилки дров. За ней — заляпанное зеркало, в котором отражался тапер,непременно сутулый, на своем непременно вертящемся табурете. У пианино не былопередней панели, и было видно, как деревянные молоточки скачут вверх-вниз,когда эта хитрая штука играет. Барменша — светловолосая женщина в грязномголубом платье. Одна бретелька оторвана и подколота английской булавкой.Человек этак шесть — надо думать, все местные — скучковались в глубине зала, —где методично нажирались и лениво поигрывали в "Не зевай". Еще сполдюжины посетителей сгрудились у пианино. Еще четверо или пятеро — у стойки.И какой-то старик со всклокоченными седыми космами спал, повалившись на столику самых дверей. Стрелок вошел.

Все, кто был там, внутри, обернулись к двери. Все как один.Взгляды уперлись в стрелка и его револьверы. На мгновение в помещениивоцарилась почти полная тишина, только рассеянный тапер, ничего не заметив,продолжал бренчать на своем пианино. А потом женщина за стойкой поморщилась, ивсе стало как прежде.

— Не зевай, — сказал кто-то из игроков в углу и побилчервонную тройку четверкой пик, сбросив все свои карты. Тот, чья тройка ушла,смачно выругался, сдвинул деньги на середину стола, и карты сдали по новой.

Стрелок приблизился к стойке.

— Мясо есть? — спросил он.

— А то. — Женщина смотрела ему прямо в глаза. Когда-то онабыла даже красива, но с тех пор все изменилось. Мир сдвинулся с места. Теперьее лицо поистаскалось и отекло, а на лбу красовался лиловый изогнутый шрам. Онаего густо запудрила, но эта нехитрая уловка не скрывала рубец, а скореепривлекала к нему внимание. — Чистое мясо, хорошее. От доброй скотины. Толькооно денег стоит.

Чистое, значит. От доброй скотины. Усраться можно, подумалстрелок. Да то, что лежит у тебя в холодилке, наверняка бегало на шести ногах иглядело тремя глазами, леди-сэй.

— Давай, значит, мне три бифштекса и пиво.

И снова — едва уловимый сдвиг в атмосфере. Три бифштекса.Рты наполнились слюной, языки впитали ее с неторопливым и сладострастнымсмаком. Три бифштекса. Где это видано, чтоб человек ел по три бифштекса зараз?!

— С тебя пять быксов. Быксы-то есть?

— В смысле, доллары?

Женщина за стойкой кивнула, так что она, вероятно, имела ввиду баксы.

— Это как, вместе с пивом? — спросил стрелок, улыбнувшись. —Или за пиво платить отдельно?

Женщина не улыбнулась в ответ.

?? Ты сперва покажи мне деньги, а потом будет пиво.

Стрелок выложил на стойку золотой. Все взгляды как будтоприлипли к монете.

Прямо за стойкой, слева от зеркала, стояла маленькаяпереносная печка с тлеющими углями. Женщина нырнула в какую-то каморку запечкой и вернулась уже с куском мяса, уложенным на бумажку. Отрезав тритоненьких ломтика, она швырнула их на решетку над углями. Поднявшийся запахсводил с ума. Стрелок, однако, стоял с непробиваемо равнодушным видом, как бы ине замечая, что происходит вокруг: чуть сбившийся ритм пианино, заминку в игрекартежников, косые взгляды завсегдатаев.

Мужик, подбиравшийся к нему сзади, был уже на полпути ксвоей цели, когда стрелок увидел его отражение в зеркале. Почти совсем лысыймужик. Его рука судорожно сжимала рукоять огромного охотничьего ножа,прикрепленного к поясу на манер кобуры.

— Сядь на место, — сказал стрелок. — Не нарывайся, приятель.

Мужик замер на месте. Его верхняя губа непроизвольноприподнялась, как у оскалившегося пса. На мгновение все затихло. А потом лысыйвернулся к своему столику, и все опять стало как прежде.

Пиво подали в стеклянном бокале, правда, слегка надтреснутом.

— У меня нету сдачи, — вызывающе объявила барменша.

— Сдачи не надо.

Она сердито кивнула, как будто ее взбесила эта откровеннаядемонстрация финансового благополучия, пусть даже и крайне выгодная для нее.Она, впрочем, взяла его золото, а еще через пару минут на тарелке сомнительнойчистоты появились бифштексы, так и не прожаренные по краям.

— А соль у вас есть?

Она извлекла из-под стойки солонку. Соль слежалась в комки,и стрелку пришлось раскрошить ее пальцами.

— Хлеб?

— Хлеба нет.

Он знал, что она ему врет, и знал, почему она врет, и решилне настаивать. Лысый таращился на него, выпучив синюшные глаза; его руки тосжимались в кулаки, то вновь разжимались на растрескавшемся, выщербленномстоле. Ноздри размеренно раздувались, впивая запах мяса. Ладно, хоть так. Запонюхать деньги не берут.

Стрелок приступил к еде. Он ел спокойно, не торопясь и какбудто не чувствуя вкуса — просто разрезал мясо на маленькие кусочки и отправлялих в рот, стараясь не думать о том, как могла выглядеть та корова, которую онсейчас ест. Барменша сказала, что мясо чистое. Ну да, как же! А свиньивыплясывают каммалу под Мешочной Луной.

Он доел почти все, что было, и собирался уже заказать ещепива и свернуть папироску, как вдруг кто-то тронул его за плечо.

Он вдруг осознал, что в зале опять стало тихо иподозрительно напряженно. Стрелок обернулся и уперся взглядом в лицо старика,который спал у дверей, когда он вошел в бар. Это было страшное лицо,по-настоящему страшное. От старика так и несло бес-травой. И глаза у него былижуткие: немигающие и застывшие — глаза проклятого человека, который глядит, ноне видит. Это были глаза, навсегда обращенные внутрь, в стерильный,выхолощенный ад неподвластных контролю сознания грез, разнузданных снов, чтоподнялись из зловонных трясин подсознания.

Женщина за стойкой издала слабый стон.

Растресканные губы скривились, раскрылись, обнажая зеленые,как будто замшелые зубы, и стрелок подумал: "Он уже даже не курит ее, ажует. Он и вправду ее жует".

И еще: "Он же мертвый. Наверное, год как помер".

И потом еще: "Человек в черном. Без него явно необошлось".

Они смотрели друг на друга: стрелок и старик, уже шагнувшийза грань безумия.