— Да, сэй, о нем. Давненько не видел я мулов. Да еще такихладных, здоровых… два глаза, четыре ноги… добрая скотина… — Он скривился, какбы давая понять, что у него и вправду душа болит за такое дело или, может, чтоэто была просто шутка. Стрелок так и не понял, что именно, но решил, что,наверное, все-таки шутка, хотя у него самого с чувством юмора было напряжно. —Было время, куда их девать-то не знали, мулов, а потом мир взял да и сдвинулся.И куда они все подевались? Осталось только немного рогатой скотины, и почтовыелошади, и… Суби, я тебя выпорю, Богом клянусь!

— Да я не кусаюсь, — заметил стрелок.

Кеннерли подобострастно съежился. В его глазах стрелокявственно видел желание убить, и хотя он не боялся Кеннерли, он все же отметилувиденное, как будто сделал закладку в книге — в книге потенциально ценныхсоветов.

— Дело не в вас. Нет, не в вас. — Он осклабился. — Простоона от природы немного тронутая. В ней бес живет. Она дикая. — Его глазапотемнели. — Грядет Конец света, мистер. Последний Час. Вы же знаете, как там вПисании сказано: и чада не подчинятся родительской воле, и многих сразитморовая язва. Да вот послушать хотя бы нашу проповедницу, и все станет ясно.

Стрелок кивнул, а потом указал на юго-восток.

— А там что?

Кеннерли опять ухмыльнулся, обнажая голые десны с остаткамипожелтевших зубов.

— Поселенцы. Трава. Пустыня. Чего же еще? — Он гоготнул исмерил стрелка неожиданно похолодевшим взглядом.

— А пустыня большая?

— Большая. — Кеннерли старательно напустил на себя серьезныйвид. — Колес, может, с тысячу будет. А то и с две тысячи. Не скажу точно,мистер. Там ничего нет. Одна бес-трава да еще, может, демоны. Говорят, что надальней ее стороне есть еще говорящий круг. Но, наверное, врут. Туда ушел тот,другой. Который вылечил Норти, когда он приболел.

— Приболел? Я слышал, он умер.

Кеннерли продолжал ухмыляться.

— Ну… может быть. Но мы же взрослые люди.

— Однако ты веришь в демонов.

Кеннерли вдруг смутился.

— Это совсем другое. Проповедница говорит…

И Кеннерли понес такой вздор, что чертям стало тошно.Стрелок снял шляпу и вытер вспотевший лоб. Солнце жарило, припекая все сильнее.Но Кеннерли как будто этого и не замечал. В тощей тени у стены конюшни малышкас серьезным видом размазывала по мордашке грязь.

Наконец стрелку надоело выслушивать всякий бред, и оноборвал Кеннерли на полуслове:

— А что за пустыней, не знаешь?

Кеннерли пожал плечами.

— Что-то, наверное, есть. Лет пятьдесят назад туда ходилрейсовый экипаж. Папаша мой мне рассказывал. Говорил, что там горы. Кое-ктоговорит — океан… зеленый такой океан с чудовищами. А еще говорят, будто тамконец света и нет ничего, только свет ослепляющий и лик Божий с разверстымртом. И что Бог пожирает любого, кому случится туда забрести.

— Чушь собачья, — коротко бросил стрелок.

— Вот и я говорю, что чушь, — с радостью поддакнул Кеннерли,снова согнувшись в подобострастном полупоклоне. Боясь, ненавидя, стараясьугодить.

— Ты там приглядывай за моим мулом.

Стрелок швырнул Кеннерли еще одну монету, которую тот поймална лету. Как собака, которая ловит мяч.

— В лучшем виде присмотрим, не беспокойтесь. Думаетезадержаться у нас ненадолго?

— Пожалуй, придется. Бог даст…

— …будет вода. Да, конечно. — Кеннерли опять рассмеялся, ноуже невесело. В его глазах стрелок снова увидел желание убить. Нет, даже нетак. Не убить — а чтобы стрелок сам повалился мертвым к его ногам. — Эта Элли,чертовка, может быть очень миленькой, если захочет, верно? — Конюх согнул левуюруку в кулак и принялся тыкать в кулак указательным пальцем правой, изображаяизвестный акт.

— Ты что-то сказал? — рассеянно переспросил стрелок.

Теперь глаза Кеннерли переполнились ужасом — словно две луныподнялись над горизонтом. Он быстро убрал руки за спину, как шкодливыймальчишка, которого поймали за нехорошим занятием.

— Нет, сэй, ни слова. Прошу прощения, если что сорвалось. —Тут он увидел, что Суби высунулась из окна, и набросился на нее: — Я тебя точновыпорю, сучья ты морда! Богом клянусь! Я тебя…

Стрелок пошел прочь, зная, что Кеннерли глядит ему вслед ичто если он сейчас обернется, то прочтет у конюха на лице его истинные,неприкрытые чувства. Ну и черт с ним. Было жарко. Стрелок и так знал, что налице старого конюха будет написана жгучая ненависть. Ненависть к чужаку. Ну иладно. Стрелок уже получил от него все, что нужно. Единственное, что ондоподлинно знал о пустыне, это то, что она большая. Единственное, что ондоподлинно знал об этом городке: здесь еще не все сделано. Еще не все.

Они с Элли лежали в постели, когда Шеб влетел к ним с ножом,пинком распахнул дверь.

Прошло уже целых четыре дня, и они промелькнули как будто втумане. Он ел. Спал. Трахался с Элли. Он узнал, что она играет на скрипке, иуговорил ее сыграть для него. Она сидела в профиль к нему у окна, омываемаямолочным светом зари, и что-то наигрывала — натужно и сбивчиво. У нее вышло бывполне сносно, если бы она занималась побольше. Он вдруг понял, что она емунравится, нравится все больше и больше (пусть даже чувство было каким-тостранно отрешенным), и подумал, что, может быть, это и есть ловушка, которуюустроил ему человек в черном. Иногда стрелок выходил пройтись. Он ни о чем незадумывался.

Он даже не слышал, как тщедушный тапер поднимался полестнице — его чутье притупилось. Но сейчас ему было уже все равно, хотя вдругом месте, в другое время он бы, наверное, не на шутку встревожился.

Элли уже разделась и лежала в постели, прикрытая простынейтолько до пояса. Они как раз собирались заняться любовью.

— Пожалуйста, — шептала она. — Как в тот раз. Я хочу так,хочу…

Дверь с грохотом распахнулась, и к ним ворвался коротышкатапер. Вбежал, смешно поднимая ноги, вывернутые коленями внутрь. Элли незакричала, хотя в руке у Шеба был восьмидюймовый мясницкий нож. Шеб издавалкакие-то нечленораздельные булькающие звуки, словно какой-нибудь бедолага,которого топят в бадье с жидкой грязью, брызжа при этом слюной. Он с размахуопустил нож, схватившись за рукоять обеими руками. Стрелок перехватил егозапястья и резко вывернул. Нож вылетел. Шеб пронзительно завизжал — словно дверьповернулась на ржавых петлях. Руки неестественно дернулись, как укуклы-марионетки, обе — сломанные в запястьях. Ветер ударил песком в окно. Вмутном и чуть кривоватом зеркале на стене отражалась вся комната.