Норман повернулся и медленно зашагал в глубь коридора. Попути ему попадались другие комнаты — гостиная, столовая, небольшая библиотека —но все они были пусты. И кухня в конце коридора тоже, и теперь перед нимвозникла новая проблема: где и как отыскать то, что ему нужно?

Он сделал глубокий вдох, закрыл глаза и постаралсясосредоточиться (и еще попытался вытолкнуть из черепной коробки головную боль,которая усиливалась, мешая думать). Ему хотелось курить, но он не рискнулзажечь сигарету; черт их знает, не стоят ли на каждом углу этого борделядетекторы дыма, которые сорвутся на бешеный вой, как только учуют табак.

Он сделал еще один глубокий вдох, наполняя воздухом легкиедо самого донышка, и вдруг сообразил, чем пахнет в этом доме: здесь царит незапах пыли, а запах женщин — женщин, запертых в течение долгого времени вкомпании себе подобных и в попытке отгородиться от внешнего мира, образовавшихнекую закрытую коммуну, исповедующую ханжескую мораль. Здесь смешались запахикрови, спринцовок, саше, лака для волос, дезодорантов и духов с шлюховатыминазваниями вроде «Мой грех», «Белые плечи» или «Одержимость». В воздухе виталаромат овощей, которыми они питаются, и фруктового чая, который они пьют;ощущался запах, напоминающий, скорее, не пыль, а дрожжи, запах ферментации, ивсе это соединялось, образуя единый дух, который невозможно вывести никакимичистящими средствами: дух женщин, живущих без мужчин. Он мгновенно заполнилноздри, горло, легкие, заполнил его сердце, удушая, вызывая чувство тошноты, откоторого Норман едва не потерял сознание.

— Возьми себя в руки, кэп, — прикрикнул на него Фердинанд. —Ты всего лишь унюхал запах вчерашнего соуса для спагетти. Христос-свистос, скем я связался!

Норман шумно выдохнул, сделал еще один вдох и открыл глазе.И действительно, соус для спагетти. Красный соус с кровавым запахом. Но этоименно соус для спагетти, не более.

— Извини. Мне на минутку стало не по себе, — сказал он.

— Ничего удивительного, — согласился старик Ферди, и теперьв его пустых глазницах Норману померещилось сочувствие и понимание, — Итак,здесь Цирцея превращает людей в свиней. — Маска повернулась на руке Нормана,озираясь вокруг. — Та, именно стесь.

— О чем это ты?

— Да так. Не обращай внимания.

— Я не знаю, куда идти, — признался Норман, оглядываясьвместе с быком. — А время поджимает, но, черт бы их побрал, дом такой большой!Комнат двадцать, не меньше.

Фердинанд направил рога в сторону двери напротив кухни.

— Попробуй заглянуть сюда.

— Какого черта, это, наверное, кладовка.

— Я так не думаю, Норм. Вряд ли они стали бы вешать на дверькладовки табличку «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», как ты думаешь?

А бык ведь прав. Норман подошел к двери, на ходу снимаямаску с руки и заталкивая ее в карман (и заметив большую кастрюлю из-под спагетти,оставленную для просыхания на полке над мойкой), затем постучал в дверь.Тишина. Он попробовал повернуть дверную ручку. Она легко поддалась. Он открылдверь, похлопал ладонью по стене справа, нащупал выключатель и зажег свет.

Подвешенная под потолком люстра осветила письменный стол—настоящий динозавр, — заваленный горами бумажного мусора. На куче бумагбалансировала золоченая табличка «АННА СТИВЕНСОН», внизу стояла другая надпись:«БЛАГОСЛОВИ ЭТУ МЕССУ». Висевшая на стене фотография изображала двух женщин, водной Норман без труда узнал покойную великую Сьюзен Дэй. Другой оказаласьседоволосая сучка с газетного фото, та, которая смахивала на Мод. Две шлюхиобнимались и с улыбкой преданно заглядывали в глаза друг другу, как истинныелесбиянки.

Боковую стену кабинета занимали шкафы для бумаг. Норманприблизился к одному из них, опустился на колено и потянулся было к шкафу,помеченному буквами Д-Е, затем остановился. Роуз больше не пользуется фамилиейДэниэлс. Он не мог вспомнить, откуда ему это известно: то ли Фердинанд сообщил,то ли он сам пришел к такому выводу по каким-то признакам или благодаряинтуиции, но знал он это наверняка. Она вернулась к своей девичьей фамилии.

— Ты до последнего дня своей жизни останешься Роуз Дэниэлс,— пробормотал Норман негромко, дергая дверцу шкафа с буквой М. Дверь не хотелаоткрываться. Она была заперта.

Проблема, но довольно мелкая. Он найдет в кухне что-нибудь,чтобы взломать дверцу. Норман повернулся, собираясь выйти из кабинета, но вдругзамер: его взгляд привлекла плетеная корзинка, стоявшая на углу стола. С ручкикорзинки свисала карточка, на которой готическим шрифтом было написано:«ОТПРАВЛЯЙСЯ В ПУТЬ, ПИСЬМЕЦО». В корзинке лежало несколько готовых к отправкеписем, и под конвертом, адресованным дирекции компании кабельного телевидения«Лейкленд», он увидел следующее:

/ендон

/рентон-стрит

«…ендон?»

«Макклендон?»

С выпученными от возбуждения глазами он выхватил письмо,перевернув корзинку и высыпав ее содержимое на пол.

Да, Макклендон, Боже мой — Рози Макклендон! А чуть нижеуверенным разборчивым почерком адрес, ради которого он готов пройти все мукиада: 897, Трентон-стрит.

Из-под груды оставшихся листовок, рекламировавшихприуроченный к началу лета пикник «Дочерей и сестер», торчало хромированноелезвие ножа для вскрытия писем. Норман схватил нож, вспорол конверт и, недумая, сунул его в задний карман брюк. В то же время он снова вытащил маску инадел ее на руку. В конверте находился один-единственный фирменный бланк состандартной шапкой, на котором имя АННА СТИВЕНСОН было написано более крупнымшрифтом, чем название «Дочери и сестры».

Норман бегло взглянул на это маленькое проявление тщеславия,затем принялся водить маской над текстом письма, позволяя Фердинанду читатьего. Почерк Анны Стивенсон оказался крупным и изящным — кое-кто, наверное, счелбы его даже слегка вычурным. Влажные и липкие от пота пальцы Нормана дрожали иконвульсивно сжимались внутри маски Фердинанда, заставляя быка корчиться вуродливых гримасах и ужимках.

«Дорогая Рози!

Мне просто захотелось написать вам несколько строк в вашеновое жилище (ибо мне известно, насколько важными являются такие первыеписьма!) и сказать вам, как я счастлива, что вы пришли к нам в «Дочери исестры», как счастлива я, что мы смогли оказать вам помощь. Мне также хотелосьсообщить, как я ужасно обрадовалась вашей новой работе, — меня не оставляетпредчувствие, что вы не задержитесь на Трентон-стрит слишком долго!

Каждая попадающая в «Дочери и сестры» женщина обновляетжизнь других — тех, кто сопровождает ее в период залечивания душевных ран, итех, кто появится после ее ухода, поскольку все женщины оставляют после себячастичку собственного опыта, силы и надежды.