бесшумно отсекающее это мгновение от предыдущего, отделяющее людей от того, чем они были, во что верили, что они знали или думали, что знают. Он заставил себя кивнуть, и Бьен, снова повернувшись к Талалу, протянула ему свои ладони.

«Какие ободранные, – подумал Рук, – в заусенцах, в ссадинах и порезах от нещадных учений».

Солдат с удивительной нежностью взял их в свои.

– Закрой глаза, – тихо сказал он. – Упрись лбом мне в лоб.

Бьен, поколебавшись, наклонилась вперед и коснулась лбом его лба под самой линией волос. Рук поерзал и отвернулся к окну. Оно было закрыто, как оставил его Талал.

– Я собираюсь углубиться в свой колодец, – сказал солдат.

– Думала, ты от него отрезан, – удивилась Бьен.

– Не совсем так. Я и под адаманфом его чувствую, просто не могу из него почерпнуть. Так понятно?

– Совсем непонятно.

Талал хмыкнул, и Бьен почти сразу засмеялась с ним вместе, не отводя головы от его лба.

– Сосредоточься, – упрекнул ее солдат.

– На чем?

– На тех местах, где мы соприкасаемся.

Бьен оборвала смех. Рук не видел ее лица целиком – только старательно поджатые губы. Ее лицо стало теплее, чем было, и все тело нагрелось, как после пробежки вокруг двора.

– Я чувствую твою кожу, – сказала она. – Твои шрамы.

– О шрамах не думай, иди глубже, – мотнул головой Талал.

– Не понимаю, как это.

– Нет, – тихо проговорил он, – понимаешь.

Они долго сидели так, закрыв глаза и соприкасаясь лбами. Рук ждал, что кеттрал заговорит, даст ей новые указания, но тот молчал. Ни малейшего движения, только его грудь тихо поднимается и опускается, и вздрагивают черные волосы Бьен, попав в струю ее дыхания. Она дышала тяжелее, вцепилась в руки Талала так, что натянулась кожа на костяшках. И губы подергивались, как если бы она хотела что-то шепнуть, но забыла слова. Снаружи кто-то из стражников стал отбивать удары полуночного гонга, а эти двое не шевельнулись. Их можно было принять за фигуры на картине, если бы только не марево их тел: раскаленная краснота вместо обычных оранжевого и желтого. Рук вдруг ощутил, что ему следует отвернуться, что их близость, их единение не для его глаз, только смотреть ему было некуда – три койки, стена, закрытое окно, закрытая дверь, – и потому он следил за Бьен, когда та дернулась, вскрикнула с боязливым восторгом и отдернула ладони.

Блестящее лезвие времени отделило прошлое от будущего.

Она не сводила глаз с Талала.

Когда он улыбнулся ей, она покачала головой и улыбнулась в ответ.

– Да? – спросил он.

– Наверное… – нерешительно кивнула Бьен.

Они походили сейчас на людей, очень давно знающих друг друга, – друзей, или любовников, или родных, хранящих общий, известный только им секрет.

30

– Расскажи еще раз. – Акйил повернулся от окна в полумрак внутри. – Про ваниате.

Йеррин, как обычно, сидел на полу чердачной комнатушки. За те недели, что они провели в Аннуре, монах успел подружиться с жившей между перекрытиями белкой и заманивал ее все дальше в комнату, выкладывая дорожку из стянутых на кухне орехов. Сейчас зверек вскочил на колено старику, не выпуская из лапок недоеденного орешка.

– Она больше любит желуди, – едва ли не с укоризной сказал Йеррин.

Акйил устало кивнул. Будь у него выбор, он бы выспрашивал о тайнах хин другого монаха. Да вот беда, других в живых не осталось.

– Я понял, что нельзя ничего хотеть, – сказал Акйил. – Понял, что желания препятствуют ваниате.

– Ты слишком много думаешь о ваниате, – фыркнул Йеррин.

Акйилу хотелось придушить старика.

Все ашк-ланские монахи посвящали жизнь достижению загадочного транса, уничтожению своего «я», полному слиянию с Пустым Богом, которое обещало им совершенный покой, совершенную тишину. Хотя бы в этом Акйил не лгал императору. Из всех монахов хин один Йеррин плевка бы не дал за ваниате.

– Там, за стенами, люди, Йеррин, – сказал Акйил. – Солдаты императора. Большие мужчины с мечами и копьями, и шуток они не понимают.

Он тянул время как мог.

Прежде всего он заявил Адер, что должен изгнать из своего тела все нечистое.

Дальше уверил, что кента не пропустят того, кто не воздерживался месяц от соития, потому что желание липнет к телу, как масло.

Потом он говорил, что слишком болен, чтобы достичь нужного состояния.

Он почти месяц водил ее за нос, каждое утро заявляясь в Рассветный дворец с «уроками», в которых горстка заповедей хин приходилась на мешок пустой болтовни. Самая мякотка затеи состояла в том, что никто на свете не мог бы его уличить. Вратами умели пользоваться только хин и кшештрим, а значит, что бы ни плел Акйил, какие бы выдуманные премудрости Пустого Бога ей ни скармливал… Адер могла верить или не верить, а вот проверить – вряд ли.

Разве что швырнув его во врата, поцелуй их Кент.

Опасно было с самого начала, потому и следовало бы свалить после первой угрозы. Император вела игру со слабыми картами, ничего не зная о хин, но она бы не удержалась на самом высоком в мире седалище, если бы свободно позволяла лгать себе в лицо. В затею изначально был вшит выбор, который рано или поздно придется сделать: шагнуть в кента или удрать.

Он заглянул в щель между ставнями. На улице перед домом стояли шестеро стражников, небрежно похлопывали по рукоятям мечей. Уже шестеро, а не двое.

Конечно, император с первого дня установила за ним слежку. Она бы охотно заточила его в стенах дворца, но Акйил заартачился, а она, понимая, что больше узнает, присматривая за ним на воле, не стала упорствовать. Она со своими шпионами не первую неделю играли в кошки-мышки. Вечерами Акйил вел их прямиком к своей гостинице, давал время уютно устроиться, а когда темнело, выбирался из окна, карабкался на десяток шагов вверх по карнизам, а оттуда на крыши. Собственно, ему некуда было идти, зато как приятно чувствовать себя свободным вопреки околачивающимся на улице или в общем зале хвостом. В иную ночь он удалялся на целые мили: перепрыгивал с крыши на крышу, соскальзывал в переулки и снова поднимался под теплое ночное небо. Странное дело, крыши не так уж отличались от ашк-ланских утесов – под босыми ногами черепицы и сланец, а не чистый белый гранит, зато такое же ощущение простора и одиночества, опасности и свободы.

И эту свободу, судя по солдатам за окном, Адер решила подсократить.

Досадливо отдуваясь, Акйил отвернулся от окна. Он припрятал большую часть императорского золотишка – плату за «обучение» – под дальней половицей в углу, где крыша почти