class="a">[540]. Что касается социального условия, то в обществе Ролза экономическая структура расположила людей ближе друг к другу, чем в большинстве обществ, и это делает различия в положении несколько менее заметными. Различия также становятся менее явными в силу огромного разнообразия организаций и профессий в обществе: ни одна единая шкала не подходит для всех. Наконец, конкуренция по целому ряду аспектов предлагает множество конструктивных альтернатив зависти, по крайней мере столько же, сколько и в других обществах[541].

Концепция Ролза в своей основе кажется правильной, и общество, которое мы представляем, хотя и не идентично обществу Ролза во всех отношениях, похоже, может отреагировать на вызов зависти примерно так же. Так, многое придется сделать с помощью законов и институтов, обеспечивающих основные права для всех, а также с помощью образовательных и экономических систем, которые дают людям возможность почувствовать, что у них есть конструктивные альтернативы. Институциональная структура общества поддерживается тем, что оставляет место для конкуренции, не создавая чувства безнадежности и беспомощности, которые могут парализовать усилия (и, мы можем добавить, экономику). Здоровые политические и правовые институты также поддерживают конструктивное возмущение и негодование, поощряя граждан высказывать обоснованные претензии.

Важную роль играет тот факт, что общество, которое мы себе представляем, ценит не только деньги. Его политическая культура дает понять, что многие виды человеческих достижений имеют ценность: дружба, литературное и художественное самовыражение, работа во имя социальной справедливости и многое другое. Представьте себе встречу выпускников старшей школы в обществе, где единственной ценностью являются деньги: на этой встрече будет много враждебной зависти, потому что выпускники будут находиться в очень неравном финансовом положении, а встреча, как это всегда бывает в таких случаях, сделает это неравенство очевидным. Богатые будут испытывать превентивную зависть, которая защищает их положение от будущей нестабильности, а небогатые будут завидовать положению богатых. В обществе, где ценятся разные виды конструктивных достижений, не будет ранжирования по одному критерию, и люди смогут гордиться собой, избрав самые разные жизненные пути. В этой связи враждебная зависть уменьшится.

Тем не менее такая культура остается склонной к враждебной зависти. Поэтому нам нужно спросить – что еще можно сделать для поддержки культуры гражданских дружественных отношений, которая, по крайней мере, снижает вероятность того, что люди будут конфликтовать друг с другом из-за зависти. Зависть атакует сострадание с двух сторон: во-первых, она сужает круг заботы и таким образом поощряет «эвдемонистическую мысль» сосредоточиться на себе или своей собственной группе; во-вторых, она подавляет ощущение, что ты можешь сам страдать, как страдают другие, и сопровождающее его чувство эмпатии, предполагая, что тот, кому мы завидуем, – «другой» или «враг».

Поэтому мы нуждаемся в противоядии, то есть в ощущении общей участи, и в дружбе, которая объединяет обеспеченных и менее обеспеченных в одну группу, перед которой стоит общая задача. Такие друзья должны чувствовать, что различные группы являются союзниками в борьбе, а не противниками. В небольшом однородном обществе это чувство общей участи может развиться само по себе как результат сетевых связей и личных знакомств. Я спрашивала людей в Финляндии – где я провела много времени и где действует надежный и совершенно не встречающий сопротивления набор мер социального страхования – почему со стороны более привилегированного населения так мало возражений против политики, которая приносит пользу менее привилегированным[542]. Обыкновенно мне отвечали, что отсутствие межклассовой зависти в значительной степени проистекает из ощущения, что это маленькое общество (население – пять миллионов человек) похоже на семью, в которой будущее всех граждан взаимосвязано. Однако эта хорошая черта финского общества тесно связана с другой, более проблематичной: с его крайней однородностью и нежеланием принимать иммигрантов или лиц, ищущих убежища.

Но как можно в более крупном и разнообразном обществе создать такое ощущение общей участи, или, словами Уитмена, усадить его, «как деревьями, союзами друзей и товарищей»? Довольно часто такое ощущение становится реакцией на действия внешнего врага – будь то конкурирующая школа или атакующая нация. Люди забывают о своих различиях, отвечая на враждебный вызов. Схожим образом в молодых нациях дружба часто строится на истории угнетения: память об общих страданиях дает им общую цель. Тем не менее хотелось бы иметь такие стратегии гражданской дружбы, которые бы не зависели от существования Георга III и Британской Индии, не говоря уже о Гитлере и Хирохито.

Широкий спектр более миролюбивых средств я проиллюстрирую на двух примерах политического театра и политической риторики – «Втором билле о правах» Франклина Делано Рузвельта и на использовании Ганди своего личного образа жизни для изменения поведения элит. Затем я перейду к совершенно иному случаю, а именно – к созданию Центрального парка Нью-Йорка Фредериком Ло Олмстедом как «народного парка», который может сформировать у людей чувство связанности с другими.

Рузвельт и «Второй билль о правах»

Несмотря на эмоциональные и юридические достижения «Нового курса», Америка в годы Второй мировой войны вовсе не была эмоционально единой нацией. Война обеспечила эмоциональную солидарность и сплоченность, но поскольку военные усилия увенчались успехом и наступила послевоенная эпоха, необходимо было еще раз подумать о вопросах классовой и экономической безопасности. Рузвельт понимал, что война в какой-то степени отодвинула классовую зависть на второй план (конечно, не до конца, как трогательно показывают карикатуры Билла Молдина, изображающие контраст между рядовыми и офицерами[543]), но не решила проблему формирования эмоциональной солидарности по экономическим вопросам. Как это часто бывало в прежние времена, Рузвельт много размышлял об эмоциональных основах социального страхования. Результатом этого стало обращение «О положении страны» 11 января 1944 года, также известное как «Второй билль о правах». Оно обозначило некоторые важные политические цели, но, что более важно, дало людям метафорический и символический язык, на котором можно говорить об экономической справедливости и который, если он будет убедительным, сможет ограничить роль враждебной зависти в новую эпоху[544].

«Второму биллю о правах» предшествовало обращение к Конгрессу 6 января 1941 года «Четыре свободы»: в нем он сформулировал язык, связывающий экономическую безопасность со свободой, который затем использовал во «Втором билле…». Выступая во время, когда будущее «свободного мира» висело на волоске, Рузвельт подчеркнул очевидное, настаивая на важности для человечества свободы слова (первая свобода), свободы вероисповедания (вторая свобода) и свободы от страха (четвертая свобода, под которой он подразумевал комплекс соглашений по вооружениям, сделавший бы нападение немцев и японцев невозможным в будущем). Вопреки рекомендациям советников, он настаивал на том, что эти свободы предназначены не только для американцев, но должны быть предоставлены «в любой точке мира»[545]. Но третья свобода в списке была неожиданной: «свобода от нужды, что в переводе на понятный всем язык означает экономические договоренности, которые обеспечат населению всех государств здоровую мирную жизнь, – повсюду в мире». Рузвельт смело использует язык свободы для цели, которая была знакома Аристотелю или британскому философу неоперипатетику Т. Х. Грину, но, возможно, не столь знакома американской публике. Утверждая, что война имеет отношение к свободе (с чем согласились бы все), и настаивая на том, что свобода от нужды является частью свободы, он позиционирует сами военные действия как в некоторой степени усилия во имя экономической справедливости. Риторический успех этой речи был огромен: идея «Четырех свобод» быстро вошла в обиход, и знаменитая серия картин Нормана Роквелла, впервые опубликованная в Saturday Evening Post, оказала еще большее влияние. Рузвельт создал новое представление о том, кем является типичный американец и к чему он стремится.

Для Рузвельта «свобода от нужды» устраняет, прежде всего, то, что мы назвали первым, психологическим, условием зависти. Уверенность в завтрашнем дне, сказал он, означает «своего рода чувство внутри нашего собственного „я“, которого нам не хватало на протяжении всей истории»[546]. Но он не считал отсутствие чувства безопасности патологическим состоянием: это была разумная реакция на недостаточные политические гарантии. Он считал, весьма правдоподобно, что достойные политические условия создадут менталитет, устойчивый к зависти.

«Второй билль о правах» еще сильнее развивает риторику «Четырех свобод». Он