они проявили жестокость, повсеместно осуждаемую с тех пор. Они решили опустошить город поистине гомеровским образом, погасив угли его былого величия, чтобы Моголы вновь не пришли к власти. Мы знаем, каким был Дели до этих событий, по нескольким сохранившимся фрагментам (частям Красного форта и Джами-масджид – Соборной мечети), но большая часть нам известна по изображениям и рассказам. Как показывает Далримпл, новый британский архитектурный стиль был воинственным, евангельским, нетерпимым к индуистской и мусульманской культурам. Вместо того чтобы с уважением отнестись к культурному наследию Дели, как делали предыдущие поколения, они стремились к культурному геноциду. Не предпринимались никакие попытки восстановления; Дели превратился в город руин. И для того чтобы окончательно положить конец династии Великих Моголов, все мусульманское население было просто изгнано на долгие годы. Это привело к религиозному расколу, которого ранее не существовало и который поддерживался британцами до их ухода. «Для целого поколения, – пишет Салман Хуршид, – Дели стал городом далекой ностальгии, смешанной с горькими и печальными воспоминаниями, разрушенными памятниками и руинами его имперских дней»[502].

Цель британцев состояла в том, чтобы посеять страх и разрушить братство. Но, конечно, они не могли править посреди кучи обломков, а потому их следующей задачей было построить Новый Дели, из которого они могли бы править, – имперский Дели. С этой целью они обратились к архитектору Эдвину Лаченсу, который вместе со своим коллегой Гербертом Бейкером создал Нью-Дели, практически не отличающийся от того, каким мы его знаем сейчас[503]. Их целью было выразить превосходство и внушить благоговейный страх, а благоговение в отличие от удивления является по своей сути иерархической эмоцией, выражающей подчинение большей силе[504]. Нью-Дели, следовательно, был настолько далек от старого Дели, насколько это можно было себе представить: в отдаленном месте, сильно южнее, а не в самом городе; первозданный белый цвет вместо замысловатой цветной мозаики; неприступный для повседневной жизни, так, чтобы обычные люди побоялись туда заходить; частично расположенный на высоком холме Райсина, чтобы правители могли смотреть сверху вниз на своих подданных. Лаченс был по-своему талантливым архитектором, и его попытки привнести индийские мотивы в европейские здания привели к некоторым интересным результатам. Дом Тин Мурти, который позже станет известен как дом Неру, где сейчас расположены Музей Неру и библиотека, впечатляет своей классической простотой. Тем не менее новый город скорее монолитен, весом и неприкасаем, а не энергичен и обжит. Возникает ощущение, что лучше к нему близко не подходить, а сама его белизна вместе с лабиринтом геометрических, но все еще едва различаемых улиц внушает страх. В этой обстановке американец окажется менее обескураженным, поскольку новый город отдаленно напоминает Вашингтон, округ Колумбия. Открытые озелененные территории некоторых (на сегодняшний день) общественных парков, а также частные площадки для игры в поло и крикет оказывают успокаивающее воздействие для неиндийского взгляда – но не для бедняков Дели, которые живут далеко от и так относительно небольшого количества красивых общественных мест.

Из города поэзии Дели быстро превратился в город страха. Как пишет Мальвика Сингх, «[город] разделился на «их» и «нашу» части – на островную резиденцию правительства и активный, постоянно растущий, укоренившийся культурный центр»[505]. Но этот центр с самого начала ощущал себя раненым. Мирза Галиб, придворный поэт последнего Великого Могола (чей побег из города Далримпл подробно описывает, опираясь на дневники и письма), подвел итог всему этому: «Четыре вещи поддерживали жизнь Дели: форт, ежедневные толпы людей в Джами-масджид, еженедельная прогулка до моста через Ямуну и ежегодная ярмарка цветов. Ничего из этого не осталось, так как же выжить Дели? Да, когда-то был на этой индийской земле город под названием Дели»[506]. Когда Джейн Джекобс описывает «смерть» больших американских городов, она имеет в виду непреднамеренное разрушение местного образа жизни ревностными, но благонамеренными градостроителями. Дели же настигла не просто смерть; это было умышленное убийство.

Сегодня ничего нельзя предпринять, чтобы вернуть то, что было утрачено. Новая местная элита теперь правит из Нью-Дели, но «центр» совсем не похож на то, чем он когда-то был. Многое в нем коммерциализировано и изуродовано и внушает, пожалуй, еще больший страх, чем изящные, пусть и неприступные массивы Лаченса. Однако район вокруг Университета Дели дает некоторое представление о былых временах. Южнее предпринята крошечная попытка восстановить память – новый проект группы архитекторов, которым дали разрешение восстановить гробницы Великих Моголов XVI и XVII веков в садах Лоди – одной из частей старого Дели, географическая отдаленность которой спасла ее от разрушения. Ведутся и другие реставрационные проекты, но слишком многое кануло в лету, чтобы восстановить хоть что-то похожее на старый город. С точки зрения групповых отношений индуистско-мусульманское сосуществование XIX века никогда не было полностью воссоздано, кроме как среди представителей высших классов. Сейчас в городе есть определенные «мусульманские кварталы», куда часто совершает набеги полиция, когда вспыхивает связанная с террористами паника[507]. И пропасть между элитами и всеми остальными, созданная Нью-Дели и британцами, все еще сохраняется, несмотря на смену поколений.

История Дели не говорит о том, что проектирование – это плохо. Джейн Джекобс не права, когда в общем виде выступает против него. Особенно в условиях быстрого роста городского населения централизованное планирование имеет важное значение для того, чтобы города работали на благо людей, как показывает история Центрального парка (Нью-Йорк). Многие города развивающихся стран (Бангалор, Дакка, Джакарта) стали непригодными для жизни не из-за преднамеренного злого умысла, а просто из-за незапланированного хаотичного разрастания. История Дели показывает, что целенаправленное формирование страха может разрушить городскую жизнь на века, особенно в сочетании с планированием, которое намеренно создает центр власти недоступным ни для кого, кроме элит.

Печальная история Дели показывает нам, насколько тесно городская архитектура связана с товариществом между группами: как легко посеять семена страха и как трудно изменить выросшую из них архитектуру страха, которая приходит на смену разрушению. Страх питается разделением и усиливается образами силы; никакое чувство товарищества не может с легкостью залатать трещины, созданные этой архитектурой.

Но иногда архитектурно созданный страх можно обратить вспять. Теперь я обращаюсь к истории, очень близкой к моему дому, фактически разворачивающейся в моем доме. Чикагский университет с середины 1990-х годов, часто вместе с городской администрацией, принимал некоторые созидательные меры по устранению опасений, связанных с расовыми различиями, в довольно напряженных южных районах Чикаго. Целью этих мер было обращение вспять политики разделения, основанной на страхе, которая сохранялась десятилетиями.

«Университет там на Мидуэе», как его называет Биггер Томас из «Сына Америки» Ричарда Райта[508], считал себя и воспринимался другими как бастион привилегий белых посреди вызывающих тревогу и унижающих человеческое достоинство угроз. В начале своего существования университет понимал себя как научное сообщество, взгляд которого обращен внутрь. Архитектурно эта идея была выражена в зданиях в стиле готического возрождения, которые обрамляли закрытые внутренние дворы. Предпочтение было отдано готике намеренно для создания ощущения старины, а четырехугольные дворы подчеркивали идею квазимонашеского внутреннего мира. (Романская архитектура была отвергнута, поскольку не подходила монашескому антуражу.) Как писал бывший ректор Дон Рэндел, «Готический импульс создал общество, обращенное внутрь и удаленное от внешнего мира, который в Средние века, а также в некоторые периоды XX века считался опасным»[509]. В 1915 году Джон Д. Рокфеллер, будучи крупным спонсором, написал передовицу «Замечательный кампус», в которой одобрил этот выбор. Он отметил, что Гарвард не столь удачно передает впечатление «величия старины»: «В Гарварде много зданий из красного кирпича. Красный кирпич может состариться, но ему трудно приобрести вид старинный и достойный»[510]. Желание подчеркнуть возраст было настолько сильным, что ректор Уильям Рейни Харпер фактически предложил не проводить никакой церемонии открытия университета, заявив, что первый день университета (1 октября 1892 года) должен казаться «продолжением работы, которая велась в течение тысячи лет»[511].

Стремление университета к величию старины с течением времени