может быть разумным, представляя собой хороший ориентир. Англо-американское уголовное право с его доктриной «разумного страха» в области самообороны предполагает, что страх смерти и серьезных телесных повреждений является законной мотивацией для самообороны. Но, конечно, цели этого «разумного страха» соответствуют центральной части того, что уже регулируется уголовным правом. Размышление о том, чего мы обоснованно опасаемся, – хороший ориентир для законотворчества. И, как убедительно показал теоретик Андраш Шайо, бывший судья Европейского конституционного суда, страх играет важную роль и в конституционном праве: общества, думая об опасностях, которых они обоснованно боятся со стороны властей, формулируют свое представление об основных правах, которые не могут быть нарушены[486].

Однако для того, чтобы встать на сторону закона, страх должен сочетаться с общей заботой. Размышляя о том, что является предметом страха для нас, мы видим, чего следует избегать всем. Но для того, чтобы распространить эту заботу на других, требуется сочувствие, которое не всегда идет в паре со страхом. В самом деле, страх часто может отвлечь нас от общего сочувствия. Чтобы понять почему, давайте посмотрим, что мы знаем о страхе[487].

Страх – необычайно примитивная эмоция. Он встречается у всех млекопитающих, у многих из которых нет когнитивных предпосылок для сочувствия (требующего позиционного мышления), чувства вины и гнева (требующих представлений о причине и вине) и горя (требующего оценки значимости потерянного индивида). Теперь мы знаем, что такие «простые» животные, как крысы и мыши, способны оценивать объекты как хорошие или плохие для себя. Все, чего требует страх, – некоторой рудиментарной ориентации на выживание и благополучие. Важная работа Джозефа Леду показала, что передача сигналов испуга задействует разные части мозга, но решающую роль играет миндалевидное тело, часть мозга, которая является общей для всех позвоночных[488] и не связана с высшими когнитивными способностями. Его исследования не доказывают, что страх заключен в миндалевидном теле, объясняет Леду. Он изучает поведение при испуге у крыс и людей, а не эмоцию страха. Леду полагает, что страх сам по себе является субъективным состоянием сознания, и его связь с поведением при испуге нуждается в дальнейшем изучении. Даже там, где речь идет о поведении при испуге, он утверждает, что это функция всего головного мозга, а не только миндалины[489]. Тем не менее Леду показывает, что человеческий страх связан с глубоко укоренившимися эволюционными тенденциями: форма змеи, например, вызывает испуганное поведение даже у людей, которые никогда со змеями не взаимодействовали. Более того, постоянный страх формирует условный рефлекс, и от него очень трудно отучиться.

Таким образом, страх – это форма повышенного внимания, но с очень узкими рамками, по крайней мере на начальном этапе. Его объектами становятся собственное тело и, возможно, в более широком смысле собственная жизнь человека, а также связанные с ней люди и вещи. Страх провоцируется механизмами, которые основываются на подлинной эволюционной полезности, но которые в то же время упорно сопротивляются обучению и моральному мышлению. Страх может быть разумным, базироваться на обоснованных взглядах на добро и зло; его также можно расширить, включив в него все сообщество, как в случае создания конституции, описанном Шайо. Но при этом страху присущи тенденции, которые сопротивляются его употреблению на благо.

Наши реакции испуга могут быть ошибочными по-разному. Естественные страхи (включая страх перед очертаниями змеи, испуг от внезапных звуков или появлений) могут быть полезны, но в то же время их можно использовать во вред. Люди могут начать ассоциативно бояться групп, которых культура связывает со скрытностью и жизнью втайне, или с изворотливостью и уловками – все это стереотипы, используемые для демонизации представителей меньшинств. Но, конечно, естественные реакции лишь незначительно влияют на людей: мы должны учиться у нашего общества тому, что полезно и вредно, способами, выходящими далеко за рамки эволюционной биологии, и только потом мы подключаем наш механизм страха к этому пониманию. В конечном счете мы должны сформировать концепцию нашего собственного благополучия и того, что ему угрожает, учитывающую опасности нашего сложного мира.

Здесь кроется множество потенциальных проблем. В каждом обществе риторика и политика работают над представлениями об опасности, делая ее заметной там, где она действительно существует, но в то же время создавая ощущение опасности даже там, где ее нет. В «Риторике» Аристотель анализирует процесс, посредством которого политическая риторика создает ощущение опасности или устраняет его, ясно показывая нам те моменты, в которых может возникнуть ошибка. Мы можем неправильно оценить угрозу или недооценить ее масштабы. Или мы можем быть правы относительно угрозы, но ошибаться в ее причинах. Или же у нас может быть неправильное представление о нашем благополучии, которое заставляет нас бояться чего-то, что совсем не является плохим (например, включение новых этнических групп в нашу нацию)[490].

Даже в самых надежных случаях, когда страх «рационален» в отношении узкого круга переживаний, он очень часто бывает чрезмерно узким. Из-за склонности человека, испытывающего страх, к интенсивному сосредоточению на себе (в силу биологической природы страха) эта эмоция часто захватывает мысли, мешая думать о чем-либо, кроме себя и своего ближайшего окружения, до тех пор, пока сильная тревога не утихнет. Как следствие, публичная культура, которая стремится к поощрению расширенного сострадания, должна также подумать о способах сдерживания страха и его правильного направления, поскольку, как только он возникнет, благо других, скорее всего, отойдет на второй план.

Страх присутствует везде – во благо и во вред нам. Общества могут формировать его в разных местах и разными способами. Здесь будет достаточно двух противоположных примеров: политическая риторика Франклина Делано Рузвельта, сдерживающая потенциально опасный уровень общественного страха и управляющая им, и городская архитектура в Дели и Чикаго, создающая страх там, где раньше было сочувствие – или, напротив, формирующая основу для сочувствия через управление страхом.

Умерим страх оптимизмом и усилием: первая инаугурационная речь Рузвельта (1933)

Иногда текущие события действительно вызывают тревогу. Было бы разумно собрать все свои вещи и переехать в другое место, сдаться или просто убежать, чтобы, прежде всего, защитить себя и свою семью от ущерба, который кажется неизбежным. Одним из таких событий является война, но все же лидерам необходимо сплотить людей, чтобы храбро и с чувством товарищества противостоять агрессору. Страх центробежен – он рассеивает потенциально объединяющую энергию народа. То, что говорят лидеры, может иметь большое значение для объединения людей вокруг общего проекта.

Знаменитая речь Уинстона Черчилля 13 мая 1940 года, его первая речь в палате общин в качестве премьер-министра, – очевидный пример, который мы можем рассмотреть как парадигмальный случай мудрого политического укрощения страха. В то время существовала реальная опасность того, что страх и истощение приведут народ к катастрофе. Цель Черчилля, которую он блестяще выполнил, была в том, чтобы точно охарактеризовать предстоящие огромные усилия и развеять страх поражения в пользу духа надежды и солидарности. Приведем ключевой фрагмент его речи:

Я повторю перед палатой то, что уже сказал присоединившимся к новому правительству: «Я не могу предложить ничего, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота».

Нам предстоит суровое испытание. Перед нами много долгих месяцев борьбы и страданий. Вы меня спросите, каков же наш политический курс? Я отвечу: вести войну на море, суше и в воздухе, со всей мощью и силой, какую дает нам Бог; вести войну против чудовищной тирании, превосходящей любое человеческое преступление. Вот наш курс. Вы спросите, какова наша цель? Я могу ответить одним словом: победа, победа любой ценой, победа, несмотря на весь ужас, победа, каким бы долгим и трудным ни был путь; потому что без победы не будет жизни. Это важно осознать: если не выживет Британская империя, то не выживет все то, за что мы боролись, не выживет ничто из того, за что человечество борется в течение многих веков. Но я берусь за эту задачу с энергией и надеждой. Я уверен,