присоединяясь к общим усилиям, становится первопроходцем и добрым соседом, а помощь другим рассматривается как ответственный образ жизни.

У Рузвельта есть еще один противник, с которым он предпочитает не сталкиваться. Обращаясь к населению Америки, он призывает свою аудиторию не бояться за основательность американских институтов. Весьма настойчивое, хотя и в негативном ключе, упоминание вины в речи выдает присутствие левой оппозиции (включая Хюьи Лонга, уже представляющего опасность), которая действительно обвиняет американские институты в бедах нации. Рузвельту удается искусно низвести этого оппонента с позиции добросовестного критика нации до труса: поскольку в этой ситуации некого и нечего винить, негативная реакция оппозиции может быть вызвана лишь страхом. Конечно, это всего лишь риторический фокус, а не рациональный ответ на аргументы его противников-социалистов. С одной стороны, мы можем критиковать Рузвельта за его пренебрежительное отношение к ним; с другой – если мы разделяем его цели, мы можем понять, почему он говорит своей основной, неопределившейся, аудитории, что у его оппонентов нет принципиальной оппозиции, а есть только страх.

Сравнивая речь Рузвельта с речью Черчилля – при том что обе речи шедевры эмоционального воодушевления, – мы видим, что хороший ритор досконально знает свою аудиторию и знает, какие образы найдут отклик и какие призывы вызовут сильные эмоции. Британская общественность хочет победы любой ценой и хочет, чтобы славный дух империи выжил. Американец – моралист: он хочет быть ответственным и смелым, доказать свою самодостаточность и выполнить свой долг перед другими. Рузвельт претендует на то, чтобы описать Америку и американцев, но реальность, конечно, была непредсказуемой. Его вмешательство вызвало эмоции, имеющие решающее значение для создания такого рода объединенных усилий, необходимых «Новому курсу», в отношении которого действительно основным препятствием был страх. Конечно, мы не должны считать, что Рузвельт не допускал ошибок в том, что касалось страха (интернирование японцев в США было явно чрезмерным), чтобы согласиться с тем, что – учитывая его специфические цели – он нашел подходящие стратегии для их достижения в этой речи.

Городская архитектура в Дели и Гайд-парке: как сформировать страх и как начать с ним бороться

Города объединяют людей, которые различаются по расе, этносу, уровню достатка и религии. Укоренившиеся подозрения часто разделяют их, а планировка города может либо уменьшить, либо усилить эти подозрения. Городская архитектура создает образ жизни, иногда укрепляя дружбу, а иногда усиливая страх. Для последнего в городах всегда находятся причины: преступность, нестабильная занятость, разнообразие групп и языков. Но архитектура может многое сделать для того, чтобы превратить страх в открытую враждебность или, наоборот, смягчить его, поощряя решение проблем в духе товарищества.

Печальная история Старого и Нового Дели в Индии показывает нам, как легко посеять семена страха и раздора и как трудно восстановить уитменовское «товарищество», как только оно было утрачено. Мы можем начать с того факта, что практически вся современная индийская литература, посвященная архитектуре и планировке Дели, либо враждебна, либо ностальгична. В основном враждебность исходит от людей из других мест, вынужденных учиться жить в Дели. Хрестоматийным примером является роман «Белый тигр» Аравинда Адиги. Герой Адиги, сельский житель Балрам из Бихара, становится водителем богатого землевладельца. Большую часть своего времени он проводит, блуждая в лабиринте кольцевых развязок с громкими названиями, которые никак не относятся к повседневной жизни, но отсылают к британскому представлению о мировой истории и делают Нью-Дели максимально запутанным. Окруженный состоятельными людьми со всех сторон, Балрам чувствует себя потерянным и отчужденным. Он никогда не способен понять, в каком направлении он движется – практически неизбежный опыт в Дели. Белые роскошные жилища не кажутся ему красивыми, в них он видит лишь печаль и отчуждение. Нью-Дели кажется ему местом, где все зависит от плана, а вовсе не от людей, – местом, где всем людям, кроме богатых, очень трудно вести повседневную жизнь. Нет возможности прогуляться по рынку, поболтать, встретиться с людьми всех профессий, каст и классов. Только бесконечные дороги, казалось бы, ведущие в никуда. Людям даже негде поиграть в карты, только в центре кольцевой развязки шоссе, где шумное движение отрезает их от других людей и повседневной деятельности.

У каждой улицы в Дели имеется имя. Ну там Аурангазеб-Роуд, или Хумаюн-Роуд, или проезд Архиепископа Макариоса. Но никто, ни хозяева, ни слуги, ведать не ведают, как называется конкретная улица.

– Где тут тупик Николая Коперника?

Человек, может, всю жизнь прожил в тупике Николая Коперника, но на лице его рисуется изумление, а из разинутого рта вылетает только: «Хаан?»

[…]

И все проезды похожи как две капли воды, все вертятся вокруг газончиков, на которых спят, едят, играют в карты люди, и такое кольцо непременно выстреливает вдаль четырьмя улицами, и по какой бы дороге ты ни поехал, попадешь на очередное кольцо, посередине которого на травке опять спят и играют в карты, и перед тобой откроются еще четыре дороги. Попробуй не заблудись[494].

Напротив, старый Дели любят практически все, кто пишет о нем – от поэтов XVIII и XIX веков, бродивших по его улицам, до современных историков и архитекторов. «Кто бы хотел покинуть улицы Дели?» – написал на языке урду поэт Заук в середине XIX века. Современные авторы, начиная с британского историка Индии Уильяма Далримпла до Муширула Хасана, нынешнего директора Национального архива Индии, согласны с высказыванием Заука и разделяют его эмоции[495]. Эта любовь, однако, ностальгическая, обожающая то, чего не существует в реальности с 1857 года, но что все еще существует в живописи и поэзии.

Старый Дели был одним из тех городов, который понравился бы Джейн Джекобс, архитектурному критику, представительнице нового урбанизма: прямая противоположность заранее спроектированному городу, старый Дели органично вырос вокруг повседневной жизни и взаимодействия людей[496]. Он не хуже любого другого города иллюстрировал (по крайней мере, так рассказывают) идею человеческой свободы, о которой писала Джекобс в своих работах, посвященных городам. «Их замысловатый порядок – проявление свободы бесчисленного множества людей строить и осуществлять бесчисленные планы – во многих отношениях является великим чудом»[497]. Многочисленные сохранившиеся художественные изображения Дели XVIII и XIX веков[498] передают его архитектурное великолепие и уникальный эклектичный характер, в котором встретились индуистская и исламская культуры, создав неповторимый смешанный стиль. Описание событий в письмах и дневниках подтверждает это: индуисты, мусульмане и христиане, торговцы и члены королевской семьи Великих Моголов – все они взаимодействовали в сети связей, в которой даже британские оккупанты играли отведенную им роль.

Дели не были чужды военные завоевания, и даже в XVIII веке поэзия, посвященная Дели, выражает чувство разлома и соответствующую ностальгию. Великий поэт XVIII века Мир Таки Мир писал на урду: «Сейчас этот обычай почти исчез, но все же в былые времена / Друзья садились и разговаривали друг с другом днем и ночью»[499]. После особенно жестокой битвы Мир воскликнул: «Дели, который был избранным городом мира, где жила элита того времени; / Был разграблен и уничтожен обстоятельствами. / Я принадлежу к тому очень пустынному городу»[500]. Тем не менее к середине XIX века старый город в основном уцелел, поскольку разные мероприятия – от суеты магазинов до всенощных поэтических встреч – объединяли людей. Удивительно подробный рассказ Далримпла показывает, что у британского и индийского населения города были до смешного разные представления о распорядке дня: британцы поднимались в четыре утра, завершая все дела к восьми вечера; индийцы же вставали около двух часов после полудня и ложились спать на рассвете. Тем не менее взаимодействия было достаточно для культурного обмена в одежде и искусстве и даже для заключения приличного количества англо-индийских браков до печальной эпохи разделения, к которой мы вскоре обратимся[501]. Чтобы быть полностью включенным в этот город, не нужно было исповедовать какие-либо особые убеждения, хотя, возможно, нужно было любить поэзию и музыку.

Когда в 1857 году, в конце Восстания сипаев, англичане вторглись в город, этого было бы достаточно, чтобы захватить последнего императора Великих Моголов и взять под контроль Лал-Кила (или Красный форт). Однако вместо этого