href="ch2-526.xhtml#id208" class="a">[526] на Вудлон-авеню и Эллис-авеню, а затем и на Дорчестер-авеню. Огромные столбы (которые студенты прозвали «световые мечи») из нержавеющей стали, излучающие яркий белый свет и отражающие солнечные лучи в течение дня, действительно прокладывают мост с юга на север, а их дуговые лампы выглядят словно жест приглашения. Блэр Камин с одобрением отмечает, что они образуют эстетическую связь между модернистскими зданиями к югу от Мидуэя (Школа социального управления Миса ван дер Роэ, Юридическая школа Эро Сааринена, новый Центр искусств) и готическими зданиями на северной стороне. Они также метафорически воплощают один из первоначальных планов Фредерика Ло Олмстеда относительно Мидуэя: он хотел, чтобы там была вода, а над ней проходили мосты. Само освещение было разработано с учетом как безопасности, так и красоты. Один из дизайнеров так говорит о мостах: «Они обеспечивают большее освещение лицам людей. Если свет идет прямо вниз только на тротуар, вы не чувствуете себя в такой безопасности»[527].

Эта история многое говорит нам о страхе и товариществе. Когда страх доминировал в университетском мышлении, препятствуя инклюзивному сочувствию, были предприняты шаги, которые делали территорию менее безопасной и менее гостеприимной. В то же время опасность перед Гайд-парком (подлинная, а также выдуманная) была усилена замкнутым, ориентированным внутрь отношением, которое отрицало товарищество. Страх и отчуждение подпитывали друг друга. Потребовались смелые решения, чтобы вырваться из этого порочного круга и сформировать хоть какое-то доверие. Смелое мышление все еще требуется в нашу эпоху непрекращающейся расовой напряженности. Поскольку решения университета имеют местное, а не национальное или даже не общегородское значение (в отличие от Мемориала ветеранов войны во Вьетнаме, Миллениум-парка или плана Бернема относительно берега озера), их более масштабные последствия как для Чикаго, так и для страны в целом трудно оценить. Но хорошие решения, как правило, являются локальными, основанными на глубоком понимании местной истории и проблем, а потому прогресс, скорее всего, будет результатом множества небольших экспериментов, а не одного грандиозного плана. В данном случае всемирная известность университета позволила ему создать широко разрекламированную модель, которая может воодушевлять проекты в других местах.

Это лишь несколько примеров хорошего и плохого управления страхом. Однако их достаточно, чтобы показать, что правительство постоянно принимает решения, влияющие на уровень и характер страха людей и его связь с общими усилиями. Оно должно обдумывать роль этих эмоций и принимать верные решения.

IV. ЗАВИСТЬ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ: ОБЩИЙ ПРОЕКТ

Зависть угрожает демократиям с самого начала их существования. При абсолютной монархии возможности людей были ограничены, и они вполне могли прийти к выводу, что судьба или божественная справедливость верно определила их место в жизни. Но общество, которое отказывается от фиксированного порядка и предопределения в пользу мобильности и конкуренции, открывает двери для зависти к процветанию других. Если зависть достаточно широко распространена, она может в конечном счете угрожать справедливости, особенно когда общество (подобно нашему гипотетическому обществу) взяло на себя обязательство по существенному перераспределению средств, чтобы поддерживать порог благополучия для всех.

Зависть – это болезненная эмоция, которая фокусируется на удаче и преимуществах других: завидуя, мы в негативном ключе сравниваем свою собственную ситуацию с ситуацией других. Она также подразумевает наличие конкурента и блага или благ, которые оцениваются как важные; завистнику больно, потому что конкурент обладает этими хорошими вещами, а он нет. При этом блага должны рассматриваться как важные не каким-то абстрактным или отстраненным образом, а должны быть важными для нас самих и нашего чувства собственного благополучия[528]. Как правило, зависть включает в себя некоторый тип враждебности по отношению к удачливому конкуренту: завистник хочет обладать тем, чем обладает его конкурент, и поэтому испытывает неприязнь к самому конкуренту. Так зависть создает враждебность и напряженность в сердце общества, и в конечном итоге это может помешать обществу достичь некоторых из своих целей. Поскольку интуитивно ясно и экспериментально подтверждено, что суждения о благополучии в высшей степени зависят от социального положения, и это верно для самых разных обществ, – зависть неизбежно останется обычным явлением и вероятной причиной социальных проблем.

Зависть похожа на ревность в том смысле, что и та и другая связаны с враждебностью к конкуренту из-за владения или пользования ценным благом. Ревность, однако, обыкновенно связана со страхом конкретной потери (обычно, хотя и не всегда, это страх потери личного внимания или любви) и поэтому связана с защитой самых заветных благ и отношений человека. Она фокусируется на конкуренте как на потенциальной угрозе. Речь в основном идет о защите себя от ущерба[529]. Прототипом и, возможно, источником ревности является конкуренция с одним из родителей за внимание и любовь другого; соперничество между братьями и сестрами – еще один распространенный прототип. Зависть, напротив, вращается вокруг отсутствия желаемого статуса или имущества. Она фокусируется на отсутствующих благах, а враждебность к их обладателям носит косвенный характер[530]. Конкурент играет менее важную роль, чем сами блага; на самом деле, конкурент предстает во враждебном свете, потому что он пользуется преимуществами, которых нет у завистника.

Ревность часто может быть удовлетворена, например когда становится ясно, что конкурент больше не соревнуется за симпатию любимого человека или никогда по-настоящему за нее не боролся. Только патологическая ревность продолжает изобретать новых и часто воображаемых конкурентов, но ревность не всегда патологична. Психология героя Пруста – который ревнует Альбертину к бесконечному числу воображаемых конкурентов и свободен от этого чувства лишь в моменты, когда Альбертина спит и, следовательно, неспособна проявлять свою волю, – это психология человека обреченного и глубоко несчастного в любви. Марселю так и не удалось выйти за рамки своего навязчивого детского желания монополизировать любовь своей матери и пойти дальше своего желания убедить ее провести ночь в его комнате. У кого-то ревность может не иметь этой всепожирающей природы и реагировать на доводы разума. Учитывая неопределенность человеческой жизни, очень легко оказаться на месте героя Пруста, для которого никогда не бывает достаточно доказательств, но доверие и великодушие могут помочь более удачливому человеку избежать этого обреченного и лишенного любви состояния.

Зависть, напротив, редко удовлетворяется, потому что блага, на которых она фокусируется (статус, богатство, другие преимущества), неравномерно распределены во всех обществах, и ни одно социальное положение не является полностью защищенным от завистливого сравнения. Отношения Яго с Отелло ядовиты и убийственны, потому что в первую очередь это отношения зависти, а не ревности. Яго ненавидит Отелло не как конкурента, соперничающего с ним за какое-то конкретное преимущество, а как того, кто его затмевает и возвышается над ним. Яго ничего не может сделать, чтобы стать героем, поэтому он вынужден убить героя. Психологи Мария Мичели и Кристиано Кастельфранки кратко описывают трудность удовлетворения зависти: «Объектом зависти является «превосходство» или «не неполноценность» по отношению к референтной группе или индивиду»[531]. И такое положение, конечно, редко достигается в любом обществе, пока людей заботят материальные блага, которые неравномерно распределены внутри него. Даже когда кто-то уже обладает превосходством, ему постоянно угрожают конкуренты, поэтому он может быть «на вершине» и все еще быть движимым завистью, поскольку его превосходство в будущем никогда не гарантировано.

Поэтому стоики рекомендовали не заботиться о таких вещах, но к этой рекомендации редко прислушиваются, а если бы и прислушивались, вряд ли она привела бы нас к лучшему миру. Мы можем согласиться со стоиками в том, что люди будут жить лучше и общества станут лучше, если люди будут придавать большее значение неиерархическим благам – например, добродетели и дружбе, и гораздо меньшее значение позиционным благам – например, деньгам и статусу. Тем не менее даже не позиционные блага участвуют в конкуренции. Более того, ничего хорошего с обществом не произойдет, если мы станем поощрять людей быть совершенно равнодушными к деньгам и статусу. (Стоицизм придает характеру Цицерона некоторые ценные черты, но его настойчивая преданность политическим целям, своей дочери и даже деньгам и славе составляют бóльшую часть его человеческой привлекательности.) Но если мы не хотим принимать стоический проект искоренения зависти, нам нужно больше сказать о том, как ее