затрагивает целый ряд эмоций, но зависть, как мы увидим, занимает центральное место. Вся речь посвящена войне, которая, конечно же, продолжалась в то время – до высадки союзников в Нормандии оставалось еще шесть месяцев. Начинается речь с замечания о том, что американцы уже два года как участвуют в «величайшей войне против порабощения человека». Банальное выживание, как теперь заявляет Рузвельт, не может быть главной целью страны. Вместо этого Америка должна стремиться к «безопасности». Мог ли хоть один американец в 1944 году не испытывать самых сильных эмоций на этот счет? Рузвельт, таким образом, заставляет сердце слушателя до краев наполниться волнением и беспокойством. Он продолжает: «Речь идет не только о безопасности в узком смысле, то есть о гарантии от нападения агрессоров. Мы имеем в виду также экономическую, социальную и моральную безопасность каждого народа среди других народов». Все союзники согласны с тем, что мы должны способствовать экономическому развитию и что это означает развитие промышленности, а кроме того, развитие образования и личных возможностей, а также повышение уровня жизни. Он говорит: каждый может видеть, что военная безопасность отныне имеет важное значение; и то же самое относится к социальной и экономической безопасности. «Для подлинного, прочного мира не менее важно, чтобы каждый человек в любой стране имел достойный уровень жизни. Свобода от страха навечно связана со свободой от нищеты». (Слово «навечно» отсылает к возвышенному библейскому языку его Первой инаугурационной речи.)

Теперь Рузвельт обращается к врагам своих экономических программ, утверждая, что они представляют собой силы разделения, которые создают опасность и неразбериху во время войны. И вновь, как и в своей Первой инаугурационной речи, для их описания он использует язык насмешки, а не страха. Они подобно «мошкаре роятся в холлах Конгресса и коктейль-барах Вашингтона», желая продвигать интересы особых групп, а не интересы нации в целом. Юмористическое сравнение его врагов с насекомыми и комичное изображение мошкары (мелкой и надоедливой), роящейся в коктейль-барах, придают особую силу последующей похвале достоинству наших солдат. Это довольно рискованный образ: меньшинства слишком часто принижали сравнением с насекомыми или другими «ничтожными» животными, и мы видели, что Рузвельту нравится обличать серьезную оппозицию, не вступая с ней в прямую конфронтацию. Это недостаток, хоть его и можно понять. И все же тот факт, что речь подтверждает достоинство подавляющего большинства американцев и высмеивает нескольких влиятельных людей, представленных врагами этого достоинства, и что выбранные образы скорее комичны и не вызывают отвращения, но разоблачают притязания эгоистичных элит, я полагаю, освобождает его от этой этической проблемы.

В военное время, продолжает Рузвельт, мы должны понимать, «как сильно зависят друг от друга все социальные слои и группы населения Америки… Сегодня, как никогда, необходимо отказаться от индивидуального и группового эгоизма ради блага всего народа». Дружеское отношение к людям, оказавшимся в трудной ситуации, – отличительная черта жизненной позиции Рузвельта после болезни – красной нитью тянется через всю речь. Он постоянно выражал раздражение по отношению к тем, кто обвинял нищих в их же нищете, а здесь он скажет, что сама нация несет ответственность за предотвращение крайней нужды[547].

Таким образом, Рузвельт позиционирует саму войну как войну против эгоизма, направляя насущные эмоции своей аудитории к цели экономической безопасности. Выдвинув ряд конкретных предложений – о новых налогах, сельскохозяйственных субсидиях, установлении верхних границ цен на продовольствие и особенно о всеобщей воинской повинности, – Рузвельт переходит к изложению нового понимания основных прав[548]:

Однако постепенно мы стали все яснее осознавать, что подлинная свобода отдельной личности невозможна без экономической безопасности и независимости. Нужда и свобода несовместимы[549]. Массы голодных и безработных – это та почва, на которой вырастают диктатуры.

В наше время эти истины стали самоочевидными. Мы, можно сказать, приняли еще один «Билль о правах», на основе которого можно построить безопасность и благосостояние для всех, независимо от социального положения, расы и вероисповедания. Вот основные из этих прав:

право на полезную и оплачиваемую работу в промышленности, торговле или сельском хозяйстве страны;

право на доход, достаточный для покрытия потребностей в пище, одежде и отдыхе;

право фермеров реализовывать свою продукцию по ценам, обеспечивающим их семьям достойную жизнь;

право каждого предпринимателя – крупного или мелкого – вести бизнес в условиях, исключающих несправедливую конкуренцию или засилье монополий внутри страны или за границей;

право каждой семьи на достойное жилище;

право на полноценное медицинское обслуживание, на реальную возможность приобрести и сохранить хорошее здоровье;

право на достаточное экономическое обеспечение в старости и в болезни, страхование от несчастных случаев и безработицы;

право на хорошее образование.

Все эти права можно объединить одним словом: безопасность. Мы должны быть готовы после победы в войне двигаться вперед в осуществлении этих прав, к новым рубежам человеческого счастья и благосостояния.

Рузвельт ссылается на формирующийся международный консенсус, который вскоре должен был быть официально закреплен во Всеобщей декларации прав человека. Однако Соединенные Штаты никогда не признали такой «Второй билль о правах» вопросом конституционного порядка. Хотя конституции многих штатов содержат в себе элементы этой программы[550] и хотя меньшинство судей Верховного суда в начале 1970-х считало, что право на образование подразумевается Конституцией, эта программа никогда не стала общепризнанной и остается предметом глубоких разногласий[551]. Таким образом, Рузвельт знал, что он говорит метафорически и выдает желаемое за действительное. Любой шаг в этом направлении должен был быть осуществлен посредством законодательства. Привязывая движения за социальные и экономические права к работе военной экономики и используя звучный язык самоочевидной истины и «Второго билля о правах», он пытается создать психологические и эмоциональные условия для такого законодательства.

Рузвельт берет проблему зависти на прицел. Он неоднократно изображает Америку как раздираемую корыстными группировками, противопоставляя нашу экономическую разобщенность единству американских солдат и намекая, что эти перепалки подрывают их мужественные усилия. Среди его слушателей есть «неимущие», которых зависть может побудить поддержать радикальные идеи. Этих людей он заверяет в том, что их основные потребности рассматриваются нацией как основополагающие права, за которые мы будем бороться. А еще среди его слушателей есть полные благих намерений «имущие», которым он также предлагает утешение: они могут оставить себе то, что они заработали честным трудом в американской капиталистической системе (таким образом, они могут позволить себе быть мотивированными даже враждебной завистью до определенной степени), вместе с тем поддерживая достойный социальный минимум, гарантирующий основные права для всех. Только преступно алчные люди будут возмущаться системой социальных гарантий и утверждать, что все люди, нуждающиеся в социальной поддержке, являются «мошенниками и жуликами»[552]. Образ войны метафорически используется двумя разными способами: как способ мышления о борьбе с нуждой и как образец предпочтительных совместных усилий и доброй воли. По сути, он следует за Мадзини, пытаясь избавить людей от их эгоизма и ограниченности и направить их на путь общих усилий, примером которых, по его мнению, является военная экономика. Вопрос не столько в том, верна или нет политика Рузвельта (хотя наше гипотетическое общество приняло аналогичный перечень основных прав). Важно то, что речь показывает, как можно создать запоминающийся и вызывающий сильные эмоции язык, чтобы переориентировать социальные и экономические вопросы в представлении американцев: язык свободы, язык войны и язык нового «Билля о правах». Все эти способы мышления и речи меняют политический ландшафт. Вместо страшного и чуждого «социализма» он дает нам желанную и знакомую американскую свободу. Очевидно, что какое-то время этот ход работал, заставляя американцев по-новому понимать свое наследие и свое будущее.

В основе политической проблемы зависти лежат межгрупповая враждебность и фракционность, которые зависть поощряет и усиливает. Ни один политик не может надеяться искоренить личную зависть вообще, поскольку разногласия между людьми останутся, и они будут провоцировать хоть какую-то враждебность. И действительно, ни один политик-капиталист не должен даже хотеть избавиться от зависти. Но классовая зависть, с которой боролся Рузвельт, калечила общество. Его речь