Как осуществленная Ганди трансформация элит Конгресса повлияла на будущее зависти в стране? Во-первых, она просто сделала различие в статусе и ранге менее заметным. Вместо того чтобы выставлять напоказ предметы роскоши, элиты теперь их стыдились. То, что подобного никогда не произошло в Пакистане, многое говорит о том, как разошлись истории этих двух наций. Я слышала, как мои друзья из Индии комментировали чрезмерное бахвальство в одежде или домашней обстановке: «Тьфу! Это какие-то пакистанские штучки». (Из-за визовых ограничений большинство из них никогда там не были, так что это стереотип, основанный на анекдотическом свидетельстве, но имеющий под собой реальную основу.) Во-вторых, оно избавило от чувства враждебной конкуренции за социальные преимущества: теперь считалось, что элиты упорно трудятся и идут на жертвы, чтобы обеспечить блага для всех. Это чувство служения могло бы выродиться в покровительственное поведение в духе «высокий статус обязывает», если бы Ганди тщательно не выбрал быть беднейшим из бедных и в то же время поощрять голоса угнетенных. Таким образом, существовало единое сообщество, объединенное общей работой. Эту тему подхватывает и продолжает Неру даже после того, как «работа» по выдворению Британской Индии была завершена. (Вспомним ее важную роль в речи «Свидание с судьбой»[565].) В той мере, в какой бедные видят в элитах своих верных представителей и доверяют им, настолько они хотят, чтобы они преуспели, а не потерпели неудачу. В той мере, в какой идея совместной работы захватывает, настолько безнадежность и беспомощность зависти преодолеваются в пользу конструктивной и полезной деятельности.

Если бы Ганди преуспел в риторике и создании блестящих метафор, а затем ничего не сделал, он бы не улучшил положения дел. Получается, что эмоции и модели поведения, сформированные им, не заменили собой политическую деятельность и в конечном счете политические структуры и стратегии. Однако они обеспечили важнейшие составляющие для создания единой нации, вовлеченной в совместную работу.

В каком-то смысле эта история скорее навевает тревожные мысли: она создает впечатление, что столь многое зависит от одного необыкновенного человека. Тем не менее, хотя во время кризиса наличие такого человека очень полезно, как только направление выбрано, его можно поддерживать без харизматичного лидера, как это видно на примере того, что случилось как после Ганди, так и после Джорджа Вашингтона. Несмотря на очевидное деление на богатых и бедных в современной Индии и растущее стремление к роскоши среди недавно разбогатевших средних классов, ведущие политики по-прежнему культивируют простоту стиля и отождествляют себя с борьбой простых людей. И это справедливо даже для правых индуистов, чья идеология дисциплины и самоотверженной жертвы является одной из наиболее привлекательных характеристик движения. Тем временем сегодня в приемной президента Конгресса Сони Ганди посетители из разных социальных слоев (и, очевидно, она горит желанием поговорить с бедными, с лидерами общественных организаций и т. д.) сидят все вместе в простой комнате, где на полу только тростниковые циновки и несколько простых тростниковых стульев. На стене висят черно-белые фотографии ее семьи и Махатмы Ганди. Очевидно, что эти вещи висят на волоске в эпоху растущего материализма и конкуренции за блага. Но даже в этой рыночной конкуренции, которую презирал бы Ганди, которой не доверял бы Неру, есть что-то уравнивающее: она подменяет собой чувство предрешенной судьбы и определяемой кастой профессии, которое так долго было лейтмотивом жизни практически всего народа Индии.

Центральный парк

Долгое время жизнь в больших городах Америки была шумной и беспорядочной. У элиты была возможность спрятаться от городской суеты в своих просторных жилищах. Немаловажно и то, что у многих из них были загородные дома в горах или на побережье, куда они могли сбежать. Однако рабочий класс редко мог себе это позволить, за исключением, возможно, поездки на переполненный летний курорт. В середине XIX века градостроителям Соединенных Штатов все еще не пришло в голову создавать в городе зеленые насаждения, которыми могли бы наслаждаться люди, – во многом из-за того, что у элит эти возможности все равно были, а потребности других не принимались во внимание. Или, что еще хуже, они воспринимались как простые рабочие тела, которым, как считала элита, не нужны чистый воздух, проточная вода, леса и трава.

Эта асимметрия была очевидным поводом для зависти. До определенной степени предпочтение сельского пейзажа является культурным. (Одной знакомой мне финско-бенгальской паре было по этой причине очень трудно договориться о месте проживания: один ценит уединение в лесу, другой – шум и суету больших городов.) Тем не менее оно культурное лишь до некоторой степени. Людям не нравится жить совсем без чистого воздуха, зеленых насаждений, мест для игр и прогулок. И им гораздо меньше нравится жить в условиях загрязненности и перенаселения, когда они находятся в культуре (под сильным влиянием романтизма), которая ценит озелененные территории, и знают, что элиты имеют доступ к этим культурно ценным благам, а они – нет. Более того, поскольку большинство иммигрантов нашли работу в городах, а не в сельской местности, нельзя было предположить, что их выбор жить в городе отражает предпочтение городских условий жизни.

К тому моменту Европа уже начала решать эту проблему. Сад Тюильри изначально был частным, но после Французской революции стал общественным парком. Лондонский Гайд-парк был создан для Выставки 1851 года, а Кенсингтонские сады (которые, опять же, первоначально были частными дворцовыми территориями) еще раньше были открыты для общественности. Джон Нэш спроектировал Риджентс-парк как общественный парк, и он был открыт в 1835 году, хотя сначала был доступен для посещения только два раза в неделю[566]. Другие английские города последовали этому примеру и, возможно, пошли дальше, поскольку упомянутые лондонские парки находились в светских районах, а потому привлекали преимущественно элиту, по крайней мере на первых порах. Напротив, парк Биркенхед в Ливерпуле, открытый в 1841 году, привлек внимание молодого американского ландшафтного архитектора Фредерика Ло Олмстеда (на тот момент находившегося в Англии), поскольку казалось, что этот парк одинаково посещают представители всех классов общества[567]. Олмстед заметил, что по иронии судьбы в демократичной Америке не было ничего сравнимого с «Народным парком», который он обнаружил в Биркенхеде[568].

Сделав себе имя статьями, в которых он продемонстрировал знание общественных парков Европы, Олмстед был ведущим кандидатом на выполнение новой задачи по проектированию такого парка для Нью-Йорка. Замысел постепенно стал реальностью, несмотря на политические дрязги, которые обыкновенно сопровождали политическую жизнь Нью-Йорка. Город приобрел более восьмисот акров земли, и теперь нужно было найти руководителя проекта, желательно стоящего вне соперничества между партиями. После некоторого агрессивного лоббирования своими сторонниками Олмстед был назначен на эту должность. Однако это было лишь началом его борьбы, поскольку не только руководителю было разрешено представить свой проект на конкурс. Всего было подано тридцать три проекта. Объединившись с архитектором Калвертом Воксом, Олмстед в конце концов одержал победу.

Конкурс был вдохновлен некоторыми общими идеями, выдвинутыми известным ландшафтным архитектором Эндрю Джексоном Даунингом. Парк должен был передать то, что Даунинг назвал «подлинным ощущением простора и красоты зеленых полей, аромата и свежести природы»[569]. Также к проекту парка были некоторые конкретные требования: три игровых поля, плац-парад, водоем для катания на коньках, фонтан, цветочный сад, смотровая башня и мюзик-холл. Вокс и Олмстед решили черпать вдохновение из одного конкретного замечания Даунинга: «Когда пешеходы захотят побыть в одиночестве, они найдут место для тихой и уединенной прогулки, а когда они захотят веселья – то найдут широкие аллеи, наполненные тысячами счастливых лиц»[570]. Выделив этот аспект видения Даунинга, архитекторы сделали центральным элементом парка Молл – широкую, усаженную деревьями аллею, ведущую к строгой террасе и фонтану. Аллея вела к Виста-Року, смотровой площадке на вершине скалистого утеса, покрытого густым кустарником. Таким образом, геологическая неровность парка была использована, а не преодолена, а внешний вид парка сочетал элементы европейской формальности с местным ландшафтом. Во всем своем замысле архитекторы подчеркивали, что здания и даже фонтаны и сады не являются «необходимыми» элементами парка. Самыми главными