Отбиваясь от критических предложений, которые бы в меньшей степени задействовали в плане существующий природный ландшафт, Олмстед дальновидно отмечал:

Придет время, и Нью-Йорк будет строиться ввысь: когда вся земля будет выровнена, а неровности заполнены, когда живописные в своем разнообразии скалистые образования Острова будут превращены в фундаменты для однообразных прямых улиц и нагромождений вертикальных, угловых зданий. На его нынешний разнообразный ландшафт не останется и намека, за единственным исключением Парка. Тогда неописуемая ценность нынешних живописных очертаний земли будет отчетливо видна, а пригодность парка для его целей будет полностью признана. Поэтому кажется желательным как можно меньше вмешиваться в его легкие, волнистые очертания и живописные скалистые пейзажи; а с другой стороны, стремиться быстро и всеми законными средствами увеличивать и разумно развивать эти особенно неповторимые и характерные источники ландшафтных эффектов[572].

Как ясно из документов, Олмстед не предлагал ничего не делать: сохранение природных особенностей потребовало создания сложной дренажной системы, удаления валунов там, где дороги должны были пересекать парк, а также проведения большого количества посевов и посадок. Но Олмстед привел убедительный в то время аргумент, который в ретроспективе выглядит необычайно прозорливым. Он мог себе представить, что геология и топография, которые делали Манхэттен особым местом, в конечном счете будут полностью потеряны для городской жизни (а значит, и для «народа»), если парк их не сохранит. На протяжении всей работы Олмстед неоднократно настаивал на том, что истинная цель работы была не эстетической, а общественной и человечной:

Самая главная цель парка – дать возможность сотням тысяч усталых рабочих, у которых нет возможности провести лето в сельской местности, прикоснуться к образцу Божьей работы, который будет для них дешевым аналогом дорогого месячного отдыха в Белых горах или Адирондаке[573].

Сегодня Нью-Йорк вряд ли можно назвать городом с равными преимуществами для богатых и бедных. Учитывая стоимость жилья на Манхэттене, даже простирающийся с севера на юг парк не приближает его к такому количеству «усталых рабочих» (кроме врачей, юристов и других специалистов), как предполагал Олмстед. Проспект-парк в Бруклине – еще одна жемчужина Олмстеда – несколько лучше справляется с этой задачей. Чикагский план Бернема, сохранивший 26 км собственности на берегу озера в качестве общественного парка с многочисленными велосипедными маршрутами, также работает лучше, охватывая районы, которые еще не полностью джентрифицированы. И конечно, создание равных возможностей – вопрос гораздо более сложный и многогранный, чем создание одного парка. Но тем не менее общественное пространство имеет реальное значение. И мы с легкостью можем представить себе, что Нью-Йорк без Центрального парка был бы местом гораздо более бедным и пропитанным завистью. Зависть вряд ли искореняется такими щедрыми публичными жестами, но, возможно, они обеспечивают отдушину, которая сохраняет возможность дружбы.

V. СТЫД И СТИГМА

Стыд – мощная и повсеместная эмоция в социальной жизни[574]. У нас у всех есть слабости, которые мы пытаемся скрыть от других. Когда эти слабости обнаруживаются, возникает болезненная эмоция стыда; раскрасневшееся лицо – ее признак. Таким образом, стыд – это болезненная эмоция, возникающая в ответ на собственную неспособность проявить какую-то желаемую характеристику. Поскольку никто не обладает всеми качествами, расцениваемыми обществом как желательные, стыд является ежедневным спутником каждого из нас. Как точно заметил социолог Ирвинг Гофман в своей классической работе «Стигма»:

[В] определенном смысле в Америке есть только один тип мужчины, абсолютно не испытывающий никакого стыда: молодой, женатый, белый, городской житель, с Севера Америки, гетеросексуальный отец, протестант, получивший высшее образование, работающий полный рабочий день, хорошего телосложения, высокого роста, без лишнего веса, имеющий недавние спортивные достижения[575].

Некоторые пункты в списке Гофмана стали менее значимыми: быть с Юга Америки и не городским сегодня стигматизируется менее, чем когда он писал это в 1963 году; то же самое с тем, чтобы быть католиком, только если вы не католик-латиноамериканец. Разумеется, мы можем добавить к этому описанию и другие характеристики – например, безупречный английский и, конечно же, саму мужественность. Немногие обладают всеми этими чертами, и никто не обладает ими навсегда, поскольку всех нас ждет стигматизированное старение.

Хотя стыд и является универсальным человеческим переживанием, некоторые люди и группы более отмечены стыдом, чем другие. В каждом обществе есть свой собственный перечень стигматизированных групп, и в какой-то степени от общества к обществу они различаются, но расовые, этнические, религиозные и сексуальные меньшинства, работники из низших классов, безработные и люди с ограниченными возможностями довольно часто попадают под стигматизацию везде. Как правило, в каждом из этих случаев доминирующая группа характеризует себя как «нормальную», а отклоняющуюся группу как постыдную, заставляя их краснеть за то, кто они такие. Члены доминирующей группы сами обычно скрывают о себе что-то, что общество считает постыдным, или беспокоятся о возможности появления у них чего-то, что считается таковым. Поэтому, когда они заставляют других стыдиться, они чувствуют психологическое облегчение, отгоняя стыд от себя и укрепляя чувство того, что с ними «все в порядке».

Стыд в чем-то напоминает чувство вины: и то и другое – болезненные эмоции, направленные на самого человека. Иногда мы используем эти слова взаимозаменяемо. Однако между ними стоит провести важное концептуальное различие[576]. Вина носит ретроспективный характер и относится к деянию (или запланированному деянию); стыд направлен на нынешнее состояние «я», и он относится (обычно) к некой характерной особенности. Испытывая вину, человек обычно признает, что сделал (или намеревался сделать) что-то плохое. Испытывая стыд, человек признает, что он является чем-то низшим, не достигающим какого-то желаемого идеала. Естественным рефлексом вины является извинение и возмещение ущерба; естественным рефлексом стыда является желание спрятаться. И хотя чувство вины обычно предполагает созидательное будущее (возмещение ущерба, неповторение подобных плохих поступков), стыд обычно не предлагает ничего конструктивного. Иногда человек может исправить кажущуюся неадекватность, но часто то, за что его стыдят, является неискоренимой частью того, кем и чем он является[577].

Поскольку стыд относится к любому идеалу, социальному или личному, ошибочно полагать, что это полностью общественная или социальная эмоция[578]. У человека может быть набор личных идеалов, которых не разделяет почти никто, и он может испытывать сильный стыд, когда не соответствует им. (Такой вид стыда сыграл большую роль в эмоциональной жизни Ганди.) С другой стороны, мало кто не способен усвоить представления своего общества о том, что хорошо, и поэтому мало кто не испытает стыда за то, что общество считает постыдным, даже если в их личной системе ценностей эти вещи не считаются плохими. Таким образом, стигматизированные меньшинства часто остро ощущают стыд, навязанный им доминирующими группами, даже если они сами верят в то, что на самом деле нет ничего постыдного в том, чтобы быть собой. Отчасти эта передача стыда является результатом чистой силы культуры; отчасти это связано с тем фактом, что доминирующая группа создает для меньшинства условия, которые действительно унизительны и оскорбляют их достоинство, поэтому они стыдятся этих условий, которые могут легко распространиться на саму их идентичность. Даже когда этого не происходит, даже когда оправданный гнев против несправедливости и внутреннее чувство собственного достоинства спасают угнетаемых от ненависти к себе, их жизнь все равно может быть полна стыда, направленного на внешние условия их жизни с другими.

Теперь мы можем видеть, что унижение – это активное публичное выражение стыда: это враждебное причинение стыда другим. Когда люди стыдятся своего несоответствия личным стандартам, они не испытывают унижения. Человек также не испытывает унижения, если его побуждают испытывать стыд с любовью и в конструктивной манере (например, когда родитель, не ругая своего ребенка, побуждает его испытывать стыд за эгоизм или лень). Поэтому именно сочетание публичности с враждебностью превращает побуждение к чувству стыда в унижение[579].

Почему враждебное клеймение стыдом так распространено?