– У меня твой телефончик – тут, в джинсах, возьми.

Мелкий, отклонясь назад, как львиный дрессировщик, подошел и сунул руку мне в карман. Выхватил смартфон и сразу отпрыгнул подальше. Выпалил:

– Горячка это, Зяблик, обдерет он тебя! – и, низко пригнувшись, побежал к моей земле.

Я снял куртку с Хассовой головы. Тот поозирался, понял, что Мелкий ушел, и успокоился почти мгновенно. Молча мы двинулись вдоль шиповника. Хасс ступал тяжело, пыхтел, но с цепи не рвался. Пахло от него землей, по́том и как будто вчерашней мочой. Впереди уже показался пограничный рябинник, когда я вдруг услышал сзади чьи-то шаги. Легкие, едва заметные, но все-таки шаги. Оборачиваться было глупо – он, крадущийся, сразу поймет, что я его засек. Пусть лучше идет, как шел, и ни о чем не печется.

Сквозь рябинник мы продрались шумно – дали знать, что уже на своей территории и трогать нас нельзя. Хасс споткнулся, нашел тополиный спил и уселся на него, вытянув ноги.

– Отдохну, – сказал он, и я не стал ему возражать. Опустился рядом, на лист фанеры, прислушался.

Соглядатай наш через канаву не полез, видно, правила знал. Потоптался немного, покашлял. А потом до меня долетел слабый запах жженых тряпок и прели. Там, на другой стороне, курил свои скверные сигареты поклявшийся мне в верности Жир. Или не Жир? Я решил не светить на него фонарем. В конце концов Хасса он разглядеть не мог, Мелкого не тронул. Ну а то что следил за мной… так кто тут за кем не следит.

Я отпер Берлогу, и Хасс зашел в нее с радостью – греться. С чуть меньшей радостью он позволил провести себя в подсобку и пристегнуть к кольцу. Ключ от подсобки я обнаружил в первой комнате, на столе. А вот ключа от наручников найти так и не смог. Скорее всего, Мелкий сунул его в карман и забыл вернуть. Я бросил замок от входной двери туда же, на стол, и вернулся к Хассу, посмотреть, не нужно ли чего.

Хасс, хмурый и покрасневший, грубо боролся с одеялом. Тащил его к голове, сбрасывал, скручивал, словно отжимая, впивался зубами в углы. От этой суеты у меня заломило виски, и я попросил:

– Не надо так, Павел. Ляг уже и поспи.

Но Хасс завозился сильнее, и запах мочи, который я приметил на пустыре, сделался резче. К горлу поднялся поганый комок, руки мои задрожали, и я выкрикнул, треснув по верстаку:

– Да хватит же, Павел! Я от тебя устал!

Сдернул с него одеяло, и оттуда, из пахнущих недр, полетели скрипучие фантики от конфет. Ровные, будто разглаженные монеткой. Оба мы замерли, глядя на них, и Хасс, оттянув воротник, громко и внятно сказал:

– Слушай, малец, а ты ведь, похоже, Анин.

Сарай крутануло, как щепку в ручье, и я, чуть не падая, схватился за верстак.

– Конечно, Анин. – Хасс сгреб одеяло и словно толстого младенца стал качать его на руках. – Маленький злой звереныш. Подрос. Жадный звереныш, всю Аню себе хотел, да я не давал. Не давал, не давал, не давал… Помнишь? – Он посмотрел на меня снизу вверх и едко расхохотался.

Я перестал вдруг дрожать и медленно, будто заученно, сунул пальцы в щель правого кармана куртки.

– Аня, Аня, – продолжал Хасс, – мягкая Аня, теплая. Прятал ее и пык, пык в простынях… Аню-то… глубоко пык. А тебе шиш с маслом, стены с корабликом, понял? Мал еще был. И сейчас тоже мал. К Ане меня веди! Знаешь, небось, где она.

– Знаю, – рука моя поползла вверх, твердая, как бесшовная труба, – да хочет ли Аня видеть тебя?

– Чего ж не хотеть? Сладко ей было со мной, ох, сладко. Кормил, поил, пык по ночам, пык… пык… – Он поднялся и по-бычьи выставил влажный лоб. – Любил я ее, ох, любил. А ты, малец, жадный. Жадный и злой. Такого любить – крест на себе нести, а я нес и любил, и любил, и любил…

Я вытащил сжатый кулак из кармана, но Хасс не заметил, что у меня в кулаке.

– А руки ей резал и платье, и волосы рвал – тоже от той любви? И мальца от любви – ботинками по лицу? Или, скажешь, не ты это был?

– Нет, нет, не я! – Он зажмурил глаза, потом вдруг открыл их и с гордостью, такой неуместной сейчас, прошептал: – Я, я сделал, я…

– За это теперь и ответишь. Думал, сдох твой паршивый малец? Там еще, в шесть и два? А вот же, не сдох и сдохнет не раньше тебя.

Лезвие выскочило со щелчком, и я, ощерившись как голодный волк, двинулся к бело-кефирному Хассу.

Ветер качал сирень под материным окном. Туда-сюда, вправо-влево. Тени, резные и плотные, медленно гладили стены комнаты. Я лежал на диване, ткнувшись носом в мягкий, пахнущий тмином бок, и мерно, чуть слышно скулил. Мать, предпостельная, в тапках на босу ногу и теплой ночной рубашке, дула мне на затылок и говорила:

– Полно, ну полно, мальчик. Как бы там ни случилось, склеится, заживет. Ты потерпи уж, сколько отмерено. Дольше отмеренного не проболит.

Она не знала, откуда я прибежал и что за беду приволок на своих руках.

– Не проболит… а как же твоя боль, прошла?

– О чем ты, мальчик?

– Хасс, – прошептал я и сжался в ежиный комок.

Мать накрыла меня одеялом, всего, с головы до копчика, и улыбаясь – я слышал это по голосу – стала рассказывать то, о чем молчала десять последних лет.

– Сначала болело. Врачи сказали в милицию написать. Он мою жизнь поломал, надо сломать и ему. Я написала. Думала, схватят его – полегчает. И вроде бы да, притупилось, но тут я узнала: Пашина мать умерла. В тот самый день, еще утром. С горя он нас, не со зла. Муть на него накатила, белая муть… Тошно мне сделалось, не передать как, я заявление забрала. Хоть и очистила совесть, а заболело сильнее. Пашу лечили, в больнице для сумасшедших. Он оттуда письмо написал, клялся, что больше такого не будет. А я написала, что если снова личность его увижу, то упеку… упеку навсегда. Он почему-то поверил.

Мне стало душно в одеяльном коконе, и я высунул наружу голову. Фонарь за окном потускнел, и тени, прежде такие густые, разбавились как чай молоком. Мать вынула шпильки из волос, скинула тапки, легко потянула меня за ворот. Мы улеглись, вдвоем на одной подушке, и я сказал, глядя в невымытое окно:

– В тюрьме ему было